Полковник подозрительно посмотрел кругом и накрыл письмо на столе записною рабочею тетрадью.
- Стели же, пора, да иди! Меня приказчики разбесили...
- В секунду-с. Я, вон, ходил к барышне; в карты с ними поиграть,ловко играют-с; обдули нас с Домахой; по носу били!
- Постой, однако,- сказал будто в раздумье полковник, все еще глядя на стол, где лежало письмо.
- Чего изволите-с?
- Дай вон мне с того шкафа из журналов "Отечественные записки"...
Милороденко пошел к полке. Панчуковский на него смотрел в волнении.
- Не то; ты берешь "Библиотеку для чтения"; прочитай надпись - видишь? Мне нужно "Отечественные записки".
- Никак нет-с, не могу-с... не знаю-с...
- Разве ты неграмотный?
- Неграмотный! - простодушно ответил Милороденко.- Э, сударь! когда бы я был грамотный, я бы в писари нанялся, да и нашей-то красавице книжечки бы читал! Меня еще мой барин принуждал читать. "Я,- говорил он тогда,- тебя, Аксентий, в приказчики приготовлю, учись!" Что ж, туп я был, так и остался... Как чурбан, бывало, стою и смотрю в книгу: там ма сказано, а я говорю ва...
"Ладно!" - подумал Панчуковский и, как будто мимоходом, быстро спрятал письмо в стол под замок, а требуемую книгу взял сам.
- Теперь иди, голубчик Аксентий, спать; я сам разденусь. Буду еще читать и счеты сводить сегодняшние...
- Счастливо, сударь, оставаться! Да богу господу помолитесь; он всегда покой дает. Я вон был буян и кутила; а таперь молюсь и чувствую покаяние.
- Ты думаешь? хорошо!
Ночью Милороденко снова подкрался с надворья к окну барина и стал смотреть: сквозь просвет в занавесках была видна часть комнаты. Полковник сидел перед письменным столом; на столе лежало то же самое письмо. Лицо полковника было пасмурно. Он грыз усы и ногти, закидывался на спинку кресла и два раза хватался за голову. Потом Панчуковский встал, достал из особого ящика ключи, выбрал один из них и нагнулся со свечкой к боковой, гладкой стороне стола. Милороденко не было видно, что он там стал делать. Верно, открыл какой-нибудь потайной ящик, потому что достал оттуда много бумаг, стал перебирать, вдруг оглянулся - замер было, будто послышав от комнаты Оксаны шаги, переждал, вскочил, добежал туда, удостоверился, что эти двери заперты, сел опять и стал снова копаться в бумагах... "Э, верно же, все про любовницыны угрозы соображает! А в том-то ящике, должно статься, и его деньги!" - подумал соглядатай.
Далее Милороденко ничего не видел. Возясь над столом и зацепив за занавеску окна, Панчуковский невольно уничтожил остальной просвет в стекле и тем прекратил последнюю возможность наблюдений над собою. Милороденко тихо спустился с откоса фундамента; держась за водосточную трубу, стал осторожно на землю, вошел в сени, почистил сапоги барина и стал опять, по обычаю, у крыльца, усердно вслух молиться, собираясь спать, вздыхая и почесываясь. К его молитвам привыкла вскоре и вся дворня.
XI
Отдача долга
Шутовкин передал учителю поручение полковника, и бедняк Михайлов, прогоревший на неудачной афере со льном дотла, взял у хозяина все свое заслуженное жалованье, занял еще часть у соседа под часы, сосчитал сумму и поехал, вздыхая, к отцу Павладию расплатиться с весенним долгом. "Проклятые чумаки! подвезли столько льну, что совсем разорили! - думал студент,- не удались мечты!"
Святодухов Кут много изменился с тех пор, как в чудную майскую ночь молодой аферист летел сюда с радужными надеждами на барыши и в то же время добровольным соглядатаем тайн тихого и уединенного уголка.
Теперь он с тоскою вступал в осиротевший, печальный двор отца Павладия. Совесть грызла его невольно, не сознавая тогда могущих быть последствий, и он был замешан в грустной драме, смявшей счастье этого смиренного приюта.
Двор студенту показался как-то особенно пространным, а церковь совершенно низенькою, и маковка ее уже будто не так сверкала золотом, как в ту улетевшую чудную, привольную и незабвенную ночь. Роща стояла безлистая, обнаженная. Сквозь ее редкие вершины уныло синел пруд. Ветер посвистывал, обрывая с веток последние листы. Дом священника был стар; побелка на нем потемнела от дождей, а местами с его стен осыпалась глина.
Подъехав на этот раз в тележке хозяина, Михайлов вошел в ворота и у плетня под сараем увидел священника. Отец Павладий с топором копался над колесом, остановился и сразу не узнал гостя.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте... Кто вы?
Священник наставил к глазам ладонь.
- Вы меня не узнали?
- Извините, не узнал...
- Михайлов.
- А! теперь узнал... Что вам нужно? Деньги, что ли, привезли?
- Что это? вы сами с топором работаете?
- Да! нечего делать; надо же чем-нибудь жить нам, горемыкам. Сам теперь вот я и лошадей пою, и свиней кормлю, и дрова рублю, и все починяю! Что делать! Такова уж наша участь!.. Была прежде и работница, да ваш же Дон Жуан украл, свел ее со двора...
Михайлов молчал. Кровь хлынула ему в голову.
- Я в этом не виноват! - сказал он, растерявшись.
- Что же вам угодно, однако? - сухо спросил священник.
- Я вам деньги привез; благодарю за ссуду...
- Пожалуйте в комнату; я сейчас туда приду за вами. Извините, теперь у меня прислуги нет, молодой человек. Так-то-с; не прогневайтесь... Уж чаю некому подать-с!
Михайлов пошел, думая: "Да, поделом мне! Дело скверное, а началось оно и сделалось почти через меня!"
Он печально вошел в комнаты. Там было все по-прежнему. Тот же запах воска и ладана, та же чистота, те же свежие скатерти, пучки трав у образов, журналы и газеты кипами по столу и по стульям. Он взглянул: многие были не разрезаны, а другие даже в пакетах нераспечатанные. Вошел отец Павладий.
Сняв шляпу, он остановился у порога. Тот же подрясник, тот же гарусный старенький пояс на нем; та же красноватая мясистая лысина и утлая косичка, перевязанная полинялою ленточкой. Но маленькие, красные, вспухшие глазки были будто еще меньше и печальнее, борода заметно побелела и лицо осунулось. Он размахивал серою пуховою шляпой, собирался все что-то сказать резкое и суровое и не говорил.
- Ну-с, молодой человек, ну-с, так-то-с; да, спасибо вам, одолжили! Очень, очень вам благодарен! Просто разодолжили,- профессоров ваших надо благодарить...