"О! теперь я за нее спокоен, она не убежит! - решил в восторге полковник, провожая глазами щегольскую четверню любимых лошадей, удалявшихся в мыле и в пене к конюшне.- Вот я поеду на торги, пшеницу продавать в Бердянск и ее возьму, в театр повезу, еще платьев ей понаделаю. Наряды кого не соблазнят!.. Да, кажется, она уже и беременная... Все в ней хорошо; пылу только этого нет; какая-то вялая будто, тихая да молчаливая..."
Где-то, у кого-то при каком-то разговоре у Панчуковского завязался спор о преданности владельцам крепостных дворовых. Полковник доказывал, что верность и честь - принадлежность одних людей благородной крови, что если есть звери породистые, то есть и люди породистые, люди белой кости.
- Я, господа, демократ в душе; но кровь, лучшие предания человеческой семьи - это такие вещи, такие, что я...
- Ах, полковник, ваша правда! - перебила его соседка Щелкова, протискивая свой чепец и свой чубук в кружок, по обычаю обступивший местного Токвиля,- я вам расскажу свежий пример...
- Какой? Какой? - спросили слушатели.
- На днях я ездила к золовке моей, за Дон. На одной из этих скверных донских станций собралась огромная толпа проезжающих. Куча всяких подорожных лежала на столе, а лошадей никому не давали,- ждали какое-то важное лицо третьи сутки...
- Это ужас, ужас! Вот наши почты! вот злоупотребления...
- Не в том дело,- сказала Щелкова,- а вот в чем. Тут же сидела, скучая, одна почтенная и премилая дама, помещица из России. Она молчала, ни с кем не вступала в знакомство, вся в черном, и маленькая дочь с нею. Ее поразило необычайное происшествие: крепостной слуга ее мужа - кажется, покойного уже - мальчик лет двадцати пяти, на которого она возложила в пути все свои нужды, все чемоданы и ключи ему сдала,- этот мальчик, пользуясь хорошей погодой - а погода тогда стояла чудная,- выходил часто за ворота и на крыльцо станции... все смотрел вдаль, я сама это замечала, будто дивился нашим местам; еще подслеповатый такой был и как будто загнанный, скучный,смотрел-смотрел...
- Ну-с, ну?
- Да как был в одном сюртучишке и замасленном картузе,- и дал тягу в степи, пропал без вести.
- Это ужас! - шептали дамы.
- Какая же причина? - допрашивали мужчины.
- Гм! простая-с! - злобно и вместе насмешливо ответила, кашляя, Щелкова,- очень простая, как же вы не догадались! Уж это у нас народец такой, не вези его сюда! Как приехал, поставил нос по ветру, почуял волю и драло! И край-то здесь, упаси господи! Мне что! Я больше вольными работаю; да где денег-то взять, где взять их нам, горемычным?
- Что же, нашли этого лакея?
- Куда вам его тут найти! И бежал-то он, как говорят, потому, что через барыню ожидал попасть в чужие знакомые руки. Так на станции ямщики после толковали.
- Барыня же это кто такая?
- Перепелицына. Я в подорожной смотрела, Перепелицына из Моршанска.
Панчуковский чуть не уронил стакана с чаем, бывшего у него в руке, и едва мог скрыть волнение, охватившее его при этой вести.
- Как вы сказали? - отнесся он, сколь мог свободно, к Щелковой.
- Перепелицына-с... Так мне сказали и в подорожной так прописано.
- Где же она теперь?
- В Севастополь, что ли, на могилу мужа, кажется, поехала.
- А мальчик?
- О нем она становому послала объявление и сильно-сильно была стеснена его бегством. Он, впрочем, ее не обокрал, и она его очень любила.
- Местечки-с! - насмешливо завершил этот разговор полковник.
После обедни у отца Павладия в одно воскресенье сидел в гостях причт другой вновь устроенной соседней церкви.
- Вы слышали, батюшка? - передавали весть Щелковой услужливые собеседники,- тут возле, по донскому тракту, ехала помещица и ее лакей на дороге бросил?
- Нет, не слышал. Куда же она сама-то ехала?
- В Севастополь, что ли,- ответил соседний пономарь.
- Что вы, что вы! В нашем уезде, в нашем городе уже живет, поселилась и квартиру у моей тещи наняла! - возразил дьякон.
- Зачем же это она приехала? - спросил отец Павладий.
- По делам. Никого не принимает, живет тихо, в церковь только ходит к отцу Анисиму и, кажется, очень скучная. К дочке учителя искала.
- А лакей ее?..
- Так и пропал без вести; ключи от чемоданов унес, должно быть, по ошибке, а вещей ничего не тронул.
- А!
Панчуковский, неведомо ни для кого, нанял у колониста за Мертвою фургон и поехал за Дон. Там он легко нашел станового, которого имя узнал от Щелковой, явился к нему, будто бы от лица помещицы, у которой сбежал слуга, назвался чужим именем, предложил становому малую толику за справку, получил доступ к его переписке и с худо скрываемым трепетом сел читать объявление Перепелицыной о слуге. Становой, обрадованный в своей глуши нежданно упавшею с неба манною, толкал из приемной своих грязных ребятишек, извинялся, что жена его нечесаная попалась гостю на крыльце, и передавал какие-то новые политические слухи.
Панчуковский впивался глазами в каждую строку простого, по-видимому, и незамысловато-го объявления. Из последнего только, кажется, и можно было узнать, что вот бежал лакей Петрушка Козырь, а приметы ему такие-то, то есть почти никаких, как водится.
- Уж и край! - проговорил становой, как видно начитанный и литературно натертый малый,- вон этого зовут Петрушкой! Да если бы сюда Чичиков из "Мертвых душ" заехал, и его бы, кажется, Петрушка тут от него бежал, почуяв здешнюю волю, о которой они там на севере-с и не предполагают...
Панчуковский, увидев в бледном и смиренном, по-видимому, становом такие литературные занозинки, сдвинул брови, и, как ни занят был другими мыслями, резко спросил:
- Вы где учились?
- Из здешней войсковой-с гимназии исключен-с за стихи на инспектора классов-с.
- Гм! Когда же у вас времени хватает здесь за службой еще книжки читать?
- Находим-с. А вы тоже любитель просвещения?
- О да! да!
- И у вас книжки хорошие есть? Вот если бы почитать! Здесь один ученый журналист недавно проезжал на Тамань. Я узнал о его проезде через мой участок и тридцать пять верст за ним гнался, чтобы только увидеть его.
Панчуковский кашлянул, ничего не ответил и, кусая до крови ногти, опять стал перечитывать бумагу. Он встал, начал надевать перчатки.