Кинула меня да бросила

Безродну да бесплеменну,

Бесприютну да беспризорну,

И шатаюсь я, бедна девушка,

Как бесприкольна будто лодка.

От того я берега отстала,

А к другому я не пристала,

Куда присунешься-приткнешься?

Все не свое мне да не мило,

Не любо мне да не родно.

И нигде ко мне жалости нету,

И ласкового слова не услышу.

Чужим людям не до жалости,

Добираются только до работы.

Работа-то растяжела,

До гроба ее не переробить,

До смерти ее не переделать.

Всхлипываешь, всхлипываешь да и заснешь. Никто не знает, что ты и плакала. Песню запою, так ту услышат, а плачу - никто не знает. И во сне-то мне снится, что наработалась я, свернулась комочком на постели и плачу, и причитаю.

Встанешь утром в три часа. Ночь еще, а у нас утром называется. Хозяева дрыхнут, а мне не время спать, пора вставать: неохота хозяйкину ругань слушать.

И так все время катится, и годы мои вперед подвигаются. Время убывает, а хорошего не прибывает. Хозяйке я вида недовольного не показывала, дело за делом вела. А у богатого глаза не малы: все больше надо. За всю зиму я соседского порога не знала - из дому отпроситься не смела.

В праздники до обеда праздную. Заберусь тайком под лестницу и сижу там. Когда стирала, так узорчатую вышивку на полотенцах да на кофтах подсмотрела. А в чулане я училась эти узоры да вышивки на куклах шить. Какой лоскуток попадет в руки - я все прибирала да в чулан тащила. Вот и устроила мастерскую. Куклу сошью из полотна, лицо направлю, вышью глаза и нос, рот и уши, одену в кокошник да в тафту, как невесту. А то и мужика сошью, рубашку, жилетку надену, из овчинного кусочка малицу ему приготовлю. Мне это было в науку, а людям для потехи. Потихоньку от хозяйки сначала своей родне гостинцами пошлю. А на путине, как люди прознали, все просить меня стали:

- Ты уж моей-то девке сошей куколку, привези.

От хозяев-то пойдешь на путину, так один хлеб положат, а ни чаю, ни сахару, ни маслица, никакой прикуски не дадут. И живешь на хлебе с водой. А как куклу кому сошьешь, мне и тащат - кто маслица, кто сушки, кто сахару.

От кукол я перешла и к большему. Любила я вышивать, а никак не выходили у меня крестики: все перекосы получались. И вот подглядела я у хозяйкиной дочери Кати, как она по узору книжному крестики вышивает по канве. Удивилась я - до чего это просто, и глядеть-то нечего! В праздничный день в своей мастерской начала я лоскуток вышивать. По канве отсчитала, сколько надо в звездочку клеточек, а вместо крестиков звездочки придумала. Нитками разных цветов вышила я с полдесятка разных звездочек и покруглей и с острыми рожками, а потом и несу Кате, показываю.

Так она ругаться начала:

- Я при тебе ничего делать не буду, ты сразу все переймешь.

Богатому за беду было, если бедный сумеет лучше сделать что-нибудь или одеться.

В ту пору я стала уже на девку походить. Пошлет куда-нибудь хозяйка к соседям, иду я мимо горки, ребята кличут:

- Иди, Мариша, прокачу.

Ну и не утерпишь, раз-другой скатишься. Хозяйке не говоришь, а то отчитает: "Вас пошли в клеть по муку, а вы в хлев к мужику". Попросишься у хозяйки на горку - не пустит:

- Не за то плата дадена, чтобы вы гуляли.

Ну и сидишь. Те, что сами нанимаются у хозяйки выряжают, чтобы в праздничные дни отпускала. А меня мать в люди отдавала, так еще твердила:

- Покрепче держите, воли не давайте да никуда не пускайте.

Как-то вечером мы разбаловались с хозяйкиными ребятами. Бегали, бегали - хозяйкин сын Миша разбежался да нос себе разбил, кровь пошла. Хозяйка всю вину на меня сложила. А потом пришел мой брат Алеша. Она ему говорит:

- Надо ее постегать.

Схватила меня хозяйка, дала Алеше веревку, велит:

- Пори.

Послушался Алеша, стал пороть. А мне обидно. Зло такое взяло, вырвалась я, схватила доску для шанег, сочельницей у нас зовут, да и метнула ее в хозяйку. Хозяйка на лестницу, как сорока, заскочила, - видно, я пугнула ее крепко. А потом и говорит:

- Ну и девка! Даром, что тихая, а тут что выкинула, с двоими управилась.

5

Год кончился, так я вырвалась, как куроптиха из силка. Опять поехала к матери погостить. Ночь переночевала, а на другой день мать с утра уже сказывает:

- Я тебя снова к Никифору Сумарокову наняла.

"Вот, - думаю, - от волка убежала, на медведя попала. Волк не доел, так медведь загрызет".

Весь день я вздыхаю. Вздыхаю да молчу, да ответа не даю. Знаю, каковы они есть, Сумароковы; кому неизведано, а у меня отведано.

Вот и воскресенье пришло. Мать велит собираться, надо ехать к новым хозяевам. Ушла я на печь, вздумала поупрямиться. Мать раз сказала и два сказала:

- Слезай!

А я все посиживаю. Потом мать уже твердо говорит:

- Слезай. А то, как вздумаю бить, так и с печи стащу.

Ну, думаю, видно, надо сойти. Уши выше головы не бывают. Сошла с печки, да еще долгонько на месте постояла. А у матери уже и лошадь готова.

- Ну что, долго будешь стоять?

Я тогда и ответила матери:

- Не поеду.

А мать говорит:

- Поедешь.

Ну, тут и начали считаться. Сколько-то раз поотвечали одна другой.

Я твержу:

- Хоть к дьяволу найми - поеду. А Никифорову хозяйку я знаю, так и не еду.

Мать больше слова не сказала, а взяла за плечо, сунула мне малицу в руки и в одном платье вывела на улицу к саням. И с саней вздумала я уйти от нее к соседям, так мать меня за косу схватила. На свою косу немало я злилась: подергана она, злодейка, лучше бы ее не было. У других под платком и не видно косы, а у меня болтается, и всяк за нее хватается.

Я плачу. А мимо саней идет старуха Анна Степановна, моей подружки Аграфены мать. И слышит она, как моя мать ругается:

- Что задумаете, то и делаете. Еще не пришло время своим умом-то жить.

Анна Степановна ее уговаривает:

- Пошто ты, Дарья Ивановна, так скоро ее увозишь-то? Пусть бы она пожила да погостила.

Тут мать своей рукой малицу на меня надела и посадила в сани. Вижу я, что больше матери не будешь. Да и Анна Степановна уговаривать начала так ласково:

- Маришечка, съезди ты, поживи. Ведь уж если вовсе худо будет, так, может, мать и поверит, что жить нельзя.

А я ответила:

- Сказывать не буду, как стану жить. Только если сама услышит да увидит, так пусть сама на себя и пеняет.

Все же от тех ласковых Анниных слов я растаяла.

Вот и привезла меня мать к хозяюшке. А хозяюшка, Варвара Андреевна, довольна, радехонька. С честью да с радостью принимает меня. Стала она меня матери нахваливать:

- Уж если такая же будет, как была, - не девка это, а золото. Куда ее ни наряди - она бежит, забрани - ответу нет и темного виду не покажет.

Напоила нас хозяйка чаем. А мне не до чаю, сижу, молчу. Хозяйка видит это и спрашивает мать:

- Чего она у тебя невеселая?

- Да вот, - говорит мать, - вздумала подольше на воле пожить, да я торопила.

Хозяйка и то за меня заступилась:

- Пусть бы она погостила недельку-другую.

Спрашивает меня мать:

- Может, поедешь обратно?

А я отвечаю:

- Дважды Макара не женят. А увезла, так и живу.

Так я и осталась снова у Никифора Сумарокова.

Стала я тут уж не по-детски жить. Иной раз не с ними, а с собой считаться стала. Неделю живу и две живу - все невесело. Хозяйка мне говорит:

- Маремьяна, - стала она меня уж Маремьяной звать, - какая-то ты не такая. Через один год, а изменилась как.

Усмехнулась я:

- Ты ведь, Варвара Андреевна, постарше меня, так знаешь пословицу: год прожила, так и рог нажила, другой проживу - и второй наживу, а три проживу - хозяйку забодаю. С рогами-то побойчей буду.

А она уговаривает:

- Ведь это невестки к свекровке придут, так отвечают.

- Когда же я буду расти, - говорю, - коли за год не вырасту.