Когда я начал брать аккорды, припоминая какую-то песню, фрейлейн Адельгейда, сидевшая в углу комнаты, подбежала к баронессе, встала перед ней на колени, взяла обе ее руки и, прижимая их к своей груди, стала просить:

— Милая баронесса Серафина, теперь и ты должна спеть!

Баронесса отвечала:

— Что ты говоришь, Адельгейда! Как могу я выступить со своим жалким пением перед таким виртуозом!

Можно себе представить, как я умолял ее; когда же она сказала, что поет курляндские народные песенки, я не отставал до тех пор, пока она, протянув левую руку, не попыталась извлечь из инструмента несколько звуков, как бы в виде вступления. Я хотел уступить ей место за фортепиано, но она не согласилась, уверяя, что не сумеет взять ни одного аккорда и что без аккомпанемента ее пение должно звучать очень жалко и неуверенно. Наконец она запела нежным и чистым, как колокольчик, льющимся прямо из сердца голосом; то была песня, отвечающая своей безыскусной мелодией характеру народных песен, которые светят прямо из глубины души, и мы, озаренные их чистым светом, постигаем нашу высшую поэтическую природу. Какое таинственное очарование заключено в незатейливых словах текста— иероглифах того невыразимого, что наполняет нашу грудь.

Кто не знает испанской песенки, содержание которой вмещается всего в нескольких словах: "С девицей моей я плыл по морю, вдруг поднялась буря, и девица в страхе бросалась туда и сюда. Нет! Уж не поплыву я больше с девицей моей по морю!" Песенка баронессы говорила не более того: "Недавно на свадьбе плясала я с милым, и вот из волос моих выпал цветок, и он его поднял и, мне подавая, сказал: "Когда же, моя девица, мы опять пойдем на свадьбу?"

Когда на второй строфе этой песенки я, подобрав аккомпанемент, стал вторить ей аккордами и, охваченный вдохновением, немедленно ловил из уст баронессы мелодии следующих песен, то показался ей и фрейлейн Адельгейде величайшим мастером музыкального искусства, и они осыпали меня похвалами. Свечи, зажженные в бальной зале, находившейся в боковом флигеле, уже бросали отблеск своего огня в комнату баронессы, и нестройные звуки труб и гобоев возвестили, что пришло время собираться на бал.

— Ах, я должна идти! — воскликнула баронесса. Я вскочил из-за фортепиано.— Вы доставили мне большое наслаждение, это были самые счастливые мгновения, которые судьба подарила мне в Р-зиттене,— с этими словами баронесса протянула мне руку, и, когда я прижал ее к своим губам в восторженном упоении, то почувствовал, как трепетно бьется кровь в ее пальцах... Не знаю, как я очутился в комнате дяди, как попал потом в бальную залу. Некий гасконец боялся битвы, полагая, что всякая рана будет для него смертельна, ибо он весь состоял из одного сердца! Я мог бы уподобиться ему, как и каждый в моем настроении: всякое прикосновение было для меня смертельным. Рука баронессы, ее трепетные пальчики явились для меня отравленными стрелами, кровь моя кипела в жилах.

На другое утро не расспрашивая меня прямо, старый дядя мой очень скоро узнал подробности вечера, проведенного с баронессой, и я был поражен, когда он, говоривший со мной всегда весело и со смехом, вдруг сделался очень серьезен и сказал:

— Прошу тебя, тезка, борись с этой глупостью, которая захватила тебя с такой силой! Знай, что твое поведение, как бы ни казалось оно невинным, может иметь ужаснейшие последствия; в беспечном безумии ты стоишь на тонком льду, который подломится под тобой прежде, чем ты это заметишь, и ты бухнешься в воду. Я не стану держать тебя за полу, потому что знаю, что ты сам выкарабкаешься и, весь израненный, скажешь: "У меня сделался во сне небольшой насморк", но мозг твой иссушит страшная лихорадка, и пройдут годы, прежде чем ты оправишься. Черт побери твою музыку, если ты не нашел ничего лучшего, как смущать ею мирный покой чувствительных женщин.

— Но,— прервал я старика,— разве мне приходит в голову любезничать с баронессой?

— Болван! — вскричал дядя.— Да если бы я об этом узнал, я бы тут же выбросил тебя из окна.

Барон прервал этот тягостный разговор, а дела вывели меня из любовной мечтательности, в которой я видел одну только Серафину. В обществе баронесса лишь изредка говорила мне несколько приветливых слов, однако не проходило почти ни одного вечера, чтобы ко мне не являлся тайный посланник от фрейлейн Адельгейды, звавшей меня к Серафине. Вскоре музыка стала чередоваться у нас беседами на самые различные темы. Фрейлейн Адельгейда, которая была уже не так молода, чтобы быть такой наивной и безрассудной, перебивала нас веселыми и немного путаными речами, когда мы с Серафиной начинали погружаться в сентиментальные грезы и предчувствия. По разным приметам я вскоре убедился, что баронесса чем-то действительно печально озабочена, я прочел это в ее взгляде, еще когда увидел ее в первый раз; теперь я уже не сомневался во враждебном действии домашнего призрака — нечто ужасное, вероятно, случилось или должно было случиться. Мне хотелось рассказать Серафине, как коснулся меня незримый враг и как старый дядя изгнал его, вероятно навеки, но какой-то непонятный страх сковывал мой язык, едва я хотел заговорить.

Однажды баронесса не явилась к обеденному столу, ей нездоровилось, и она не покидала своих покоев. Все с участием расспрашивали барона, серьезен ли недуг. Он как-то криво, с горькой насмешкой улыбнулся и сказал:

— Это просто легкий катар, причиненный суровым морским воздухом, здешний климат не терпит нежных голосов и не переносит никаких звуков, кроме грубых охотничьих криков.

При этих словах барон бросил на меня, сидевшего наискосок от него, колючий взгляд. Слова его относились не к соседу, а ко мне. Фрейлейн Адельгейда, сидевшая рядом со мной, густо покраснела; но уставившись в тарелку и царапая ее вилкой, она тихонько прошептала:

— А все же ты сегодня увидишь Серафину, и твои нежные песни успокоят ее больное сердце.

Эти слова тоже предназначались для меня, и мне вдруг показалось, что я состою с баронессой в тайных и запретных любовных отношениях, которые могут окончиться самым ужасным образом. Предостережения старого дяди тяжелым грузом лежали у меня на сердце. Что было делать? Не видеть ее более? Пока я находился в замке, это было невозможно, а бросить замок и уехать в К. я был просто не в состоянии. Ах, я слишком ясно чувствовал, что у меня недостанет сил самому вырваться из плена ложных надежд, которыми дразнила меня эта обманчивая любовь. Адельгейда вдруг показалась мне обыкновенной сводницей, и я был недалек от того, чтобы презирать ее, но, опомнившись, устыдился своей глупости. Разве в эти блаженные вечерние часы случилось что-нибудь, что могло бы сблизить нас с Серафиной более, чем дозволяли приличия? Как могло мне прийти в голову, что баронесса питает ко мне какие-то чувства? И все же я был убежден в опасности моего положения! Обед был раньше обыкновенного, ибо собирались еще на волков, которые объявились в еловом лесу, возле самого замка. Охота была мне весьма кстати при моем возбужденном состоянии, и я объявил дяде, что хочу принять в ней участие; он был очень доволен, одобрительно улыбнулся и сказал:

— Хорошо, что и ты наконец выберешься на свежий воздух, а я останусь дома; ты можешь взять мое ружье, заткни за пояс и мой охотничий нож, это надежное оружие, если только сохранять хладнокровие. Егеря оцепили часть леса, где предположительно находились волки. Было ужасно холодно, ветер завывал в елях и сыпал мне в лицо снежные хлопья, так что, когда стемнело, я едва мог видеть на расстоянии нескольких шагов от себя. Совершенно окоченев, я оставил свой пункт и искал защиты, углубившись в лес. Там я прислонился к дереву, держа ружье под мышкой. Я забыл про охоту и перенесся мыслями к Серафине, в ее уютную комнату. Вдруг вдалеке раздались выстрелы, в ту же минуту в чаще что-то зашуршало, и менее чем в десяти шагах от себя я увидел большущего волка, который хотел проскочить мимо. Я прицелился, выстрелил и промахнулся; зверь с горящими глазами бросился на меня, и я погиб бы, если бы не сумел сохранить присутствия духа настолько, чтобы выхватить охотничий нож и глубоко вонзить его в глотку зверя, когда он готов уже был вцепиться в меня, причем кровь его брызнула мне на руку. Один из баронских егерей, стоявший поблизости от меня, подбежал с громкими криками, на зов его рожка все сбежались и окружили нас.