- Ну вот еще, вздор!

- Нет, не вздор. Чувствую, как что-то уже сосет здесь (он показал "под ложечку"). "Я б хотел забыться и заснуть", - неожиданно пропел он жиденьким тенорком. - Я и пришел к тебе, чтобы не быть одному, а то ведь начнешь - на две недели затянется. Потом болезнь. Да, наконец, и вредно это очень… при таком торсе.

Он повернулся два раза на каблуках, чтобы показать мне оба свои горба.

- Знаешь что? - предложил я: - Переезжай ко мне. Я удержу тебя.

- Это бы хорошо было. Я подумаю. А теперь пойдем. Я оделся, и мы вышли.

Мы долго блуждали по петербургской слякоти. Была осень. Дул сильный ветер с моря. Поднималась кода. Мы побывали на дворцовой набережной. Разъяренная река пенилась и охлестывала волнами гранитные парапеты набережной. Из черной пропасти, в которой исчезал другой берег, иногда блестела молния, и спустя четверть минуты раздавался тяжелый удар: в крепости палили из пушек. Вода прибывала.

- Я хотел бы, чтобы она еще поднялась. Я не видел наводнения, а это ведь интересно, - сказал Гельфрейх.

Мы долго сидели на набережной, молча вглядываясь в бушующий мрак.

- Она больше не прибудет, - сказал, наконец, Гельфрейх. - Ветер, кажется, стихает. Мне жаль! Я не видел наводнения… Пойдем.

- Куда?

- Куда глаза глядят… Пойдем со мной. Я сведу тебя в одно место. Меня пугает эта природа с ее чепухой. Бог с ней! Лучше посмотрим человеческую чепуху.

- Где же это, Сенечка?

- Да уж я знаю… Извозчик! - закричал он.

Мы сели и поехали. На Фонтанке, против деревянных, изукрашенных резьбой и пестро расписанных масляной краской ворот Гельфрейх остановил извозчика.

Мы прошли через грязный двор, между двумя длинными двухэтажными корпусами старинной постройки. Два сильных рефлектора кидали нам в лицо потоки яркого света; они были повешены по сторонам крыльца, старинного, но тоже обильно украшенного пестрою деревянною резьбою в так называемом русском вкусе. Впереди нас и сзади нас шли люди, направлявшиеся туда же, куда и мы, - мужчины в меховых пальто, женщины в длинных дипломатах и пальмерстонах из претендующей на роскошь материи: шелковые цветы по плисовому полю, с боа на шеях и в белых шелковых платках на головах; все это входило в подъезд и, поднявшись на несколько ступенек лестницы, раздевалось, обнаруживая по большей части жалко-роскошные туалеты, где шелк заменяла наполовину бумага, золото - бронза, бриллианты - шлифованное стекло, а свежесть лица и блеск глаз - цинковые белила, кармин и тердесьен.

Мы взяли в кассе билеты и вступили в целую анфиладу комнат, уставленных маленькими столиками. Душный воздух, пропитанный какими-то странными испарениями, охватил меня. Табачный дым, вместе с запахом пива и дешевой помады, носился в воздухе. Толпа шумела. Иные бесцельно бродили, иные сидели за бутылками у столиков; тут были мужчины и женщины, и странно было выражение их лиц. Все притворялись веселыми и говорили о чем-то: о чем - бог весть! Мы подсели к одному из столиков. Гельфрейх спросил чаю. Я мешал его ложечкой и слушал, как рядом со мною низенькая, полная брюнетка, с цыганским типом лица, медленно и с достоинством, с сильным немецким акцентом и с каким-то оттенком гордости в голосе, отвечала своему кавалеру на его вопрос, часто ли она здесь бывает:

- Я бываю здесь один раз в неделю. Я не могу часто бывать, потому что нужно в другое место. Вот как: третий день я была в Немецком клубе, вчера в Орфеуме, сегодня здесь, завтра в Большой театр, послезавтра в Приказчичий, потом в оперетту, потом Шато-де-флер… Да, я каждый день где-нибудь бываю: так и проходит die ganze Woche [Вся неделя (нем.)].

И она гордо посмотрела на своего собеседника, который даже съежился, услышав столь пышную программу удовольствий. Это был белобрысый человек лет двадцати пяти, с узким лбом, с нависшею на него гривкою, с бронзового цепочкой. Он вздохнул, робко глядя на свою великолепную даму. Увы, где ему, скромному апраксинскому приказчику, преследовать ее изо дня в день по клубам и кафе-шантанам?

Мы встали и пошли бродить по комнатам. В конце анфилады их широкая дверь вела в зал, назначенный для танцев. Желтые шелковые занавески на окнах и расписанный потолок, ряды венских стульев по стенам, в углу залы большая белая ниша в форме раковины, где сидел оркестр из пятнадцати человек. Женщины, по большей части обнявшись, парами ходили по зале; мужчины сидели по стенам и наблюдали их. Музыканты настраивали инструменты. Лицо первой скрипки показалось мне немного знакомым.

- Вы ли это, Федор Карлович? - спросил я, трогая его за плечо.

Федор Карлович обернулся ко мне. Боже мой, как он обрюзг, опух и поседел!

- Да, я - Федор Карлович, и что же вам угодно?

- А помните, в гимназии?.. Вы приходили со скрипкой на уроки танцев.

- А! Я и теперь сижу там, на табуреточке, в углу залы. Я помню вас… Вы вальсировали очень ловко…

- Давно вы здесь?

- Вот третий год.

- Вы помните, как один раз вы пришли рано и в пустой зале сыграли элегию Эрнста? Я слышал.

Музыкант блеснул своими заплывшими глазами.

- Вы слышали? Вы слушали? Я думал, что меня никто не слышит. Да, я иногда играл… Теперь не могу… Теперь здесь; на масленой, на пасхе - день в балаганах, вечер здесь… (Он помолчал.) У меня четыре сына и одна дочь, - промолвил он тихо. - И один мальчик в этом году кончает Annen-Sclmle и поступает в университет… Я не могу играть элегии Эрнста.

Капельмейстер взмахнул смычком несколько раз; оглушительно дернул тощий и громкий оркестр какую-то польку. Капельмейстер, помахав такта три-четыре, сам присоединил свою визгливую скрипку к общему хору. Пары завертелись, оркестр гремел.

- Пойдем, Сеня, - сказал я. - Тоска… Поедем домой, напьемся чаю и поболтаем о хорошем.

- О хорошем? - спросил он с улыбкою. - Ну ладно, поедем.

Мы стали проталкиваться к выходу. Вдруг Гельфрейх остановился.

- Смотри, - сказал он: - Бессонов…

Я оглянулся и увидел Бессонова. Он сидел за мраморным столиком, на котором стояла бутылка вина, рюмки и еще что-то такое. Низко нагнувшись, с блестящими глазами, он оживленно шептал что-то сидевшей за тем же столом женщине в черном шелковом платье, лица которой нам не было видно. Я заметил только ее стройную фигуру, тонкие руки и шею и черные волосы, гладко зачесанные с затылка вверх.

- Благодари судьбу, - сказал мне Гельфрейх. - Ты знаешь ли, кто эта особа? Радуйся, это она, твоя Шарлотта Корде.

- Она? Здесь?

V

Бессонов, держа в руке рюмку с вином, поднял на меня свои оживившиеся и покрасневшие глаза, и на лице его ясно выразилось неудовольствие.

Он встал с места и подошел к нам.

- Вы здесь? Какими судьбами?

- Приехали посмотреть на вас, - ответил я, улыбаясь. - И я не жалею, потому что…

Он поймал мой взор, скользнувший по его подруге, и резко перебил меня:

- Не надейтесь… Этот Гельфрейх уже сказал вам… Но из этого ничего не выйдет. Я не допущу. Я увезу ее…

И быстро подойдя к ней, он громко сказал:

- Надежда Николаевна, поедемте отсюда.

Она повернула голову, и я увидел в первый раз ее удивленное лицо.

Да, я увидел ее в первый раз в этом вертепе. Она сидела здесь с этим человеком, иногда спускавшимся из своей эгоистической деятельной и высокомерной жизни до разгула; она сидела за опорожненной бутылкой вина; глаза ее были немного красны, бледное лицо измято, костюм небрежен и резок. Вокруг нас теснилась толпа праздношатающихся гуляк, купцов, отчаявшихся в возможности жить не напиваясь, несчастных приказчиков, проводящих жизнь за прилавками и отводящих свою убогую душу только в таких притонах, падших женщин и девушек, только-только прикоснувшихся губами к гнусной чаше, разных модисток, магазинных девочек… Я видел, что она уже падает в ту бездну, о которой говорил мне Бессонов, если уже совсем не упала туда.