— Вы ещё здесь? — спросила она и сейчас же вышла.

Этот обычный, невинный вопрос привёл Соболева в полное смятение. «Она знает?!»

Домой он пошёл, когда уже стемнело, и, может быть, поэтому не заметил ничего подозрительного вокруг. И только на полдороге, остановившись и прислушавшись, он уловил позади себя шаги.

«Ну, вот, это опять он, — с каким-то даже ему самому непонятным удовлетворением подумал Соболев. — Следует за мной».

…И в третью ночь Соболев не сомкнул глаз, мучительно вслушиваясь во всё, что доносилось до него снаружи. Уже далеко за полночь порывом ветра с треском распахнуло ставни — что стало с Соболевым! Он едва не умер с испугу.

С первой мировой войны Соболев успел побывать во многих переделках, но не упомнит случая, когда бы жил в такой тревоге. До сих пор ему всегда удавалось выйти невредимым из очень сложных положений. Сейчас же он, кажется, в тупике. Обидней всего было то, что тупик этот судьбе угодно было уготовить ему как раз здесь, в Якутии, назначению в которую он в своё время обрадовался, как спасению: в этом глухом диком краю он рассчитывал отсидеться. Почему, спрашивается, должен он теперь умереть? За службу в белой армии и у Колчака с него строго спросили, потаскали его по следствиям, затем послали сюда, работает он на совесть — и дальше бы так работал! Но это письмо!.. Этот проклятый Рейнгардт!..

Хорошо бы Такыров — так, кажется, назвался этот азиат — больше не появлялся! Если поймут, что он, Соболев, не имеет связи с людьми Пепеляева и не стремится к этому, то чекисты могут оставить его в покое. На вопрос, зачем заходил Такыров, он мог бы ответить, что выгнал его, не дослушав. Досель в бога не особенно верующий Соболев помолился про себя: великий боже, если ты есть, заставь их меня забыть, сделай так, чтобы меня не трогали.

Вечером на пятый день его, только что вздремнувшего после службы, разбудили:

— Эраст Константинович, добрый вечер.

Он открыл глаза и прямо над собою увидел ненавистную удлинённую физиономию, украшенную на этот раз усиками.

Соболеву страсть как хотелось вскочить и пинком в зад выпроводить этого навязавшегося на его голову наглеца, но он почему-то продолжал лежать, бездумно уставившись в потолок.

Не раздеваясь, Аргылов присел на стул.

— Вставайте! — распорядился он.

Сам дивясь своей покорности, Соболев послушно сел на кровати.

— Почему в постели?

— Простыл…

— На работу, однако, ходите аккуратно!

«Дикарь! Как смеет он на меня, дворянина, повышать голос!..» Но этот протест, возникший краткой вспышкой, тут же угас, и Соболев слабо пробормотал:

— Ломит в груди…

— Ладно, хватит. Я за условленным. Достали?

— Н-нет…

— Почему?

— План ещё не составлен…

Соболев говорил, что в голову придёт, шло бы только время.

— Не составлен? План операции составлен и утверждён. Одна копия плана к вам, в военкомат, должна уже поступить. Даю вам ещё два дня сроку, это уже окончательно. Дальше тянуть нельзя. Послезавтра я должен получить требуемое.

— Я…

— Повторяю… послезавтра вечером копию плана я должен держать в руках. С воинскими частями связь установлена?

— Нет, то есть да… Переговоры велись, результаты пока неизвестны.

— Торопитесь, время не ждёт. И нечего притворяться больным, в любом случае задание с вас не снимается. И ещё запомните: станете вертеть хвостом — пеняйте на себя!

После ухода Аргылова Соболев битый час сидел на кровати не шевелясь. Голова его была тяжёлой, мысли неуправляемо плыли, ни на чём не останавливаясь. Лампа задымила, кончился керосин, Соболев задул её, затем во мраке, на ощупь, добрался до шкафа и вытащил из него бутылку. Неразведённый спирт обжёг нутро. Упёршись лбом в стену, Соболев отдышался и опять, как был, не раздеваясь, повалился на кровать. В голове чуточку прояснело.

«Что же всё это значит? — лихорадочно соображал он. — Послезавтра… Где он возьмёт требуемое к послезавтра? «Пеняй на себя…» Да, эти люди ни перед чем не остановятся… в каком-нибудь овраге слегка забросают снегом… Дикарь явно под слежкой, не берут его лишь затем, чтоб установить связи. Арестуют его чуть позже, тогда же возьмут и его, Соболева. Сказать, что Такыров не приходил, что никакого письма Рейнгардта он, Соболев, не читал, приказа Пепеляева не получал и не было никакого задания? Но кто тебе поверит? Ещё рад будешь признаться во всём и стать под дула ружей. Впереди только смерть. Не завтра, так послезавтра, спасения нет, тупик. О, проклятье! Лучше самому… Нажмёшь на собачку, и конец всему: подозрениям, ужасу мести, мукам ожидания… Хватит! Пусть сразу же всё кончится! Собственной рукой, собственным судом!»

Из-под подушки Соболев вырвал браунинг, взвёл курок и прижал холодную сталь к виску, где отчаянно бился пульс. «Прощай, Соболев! — мысленно обратился он к себе, как к постороннему. — Судьба твоя — умереть в этом ледяном краю вдали от родных волжских берегов. Прощай».

Соболев едва закрыл глаза, как вдруг ослепительно вспыхнул залитый солнцем белокаменный дом в их имении посреди небольших дубрав, окна все в цветах, мать несёт в решете клубнику. «Доброе утро, Эрастик!» «Эра-ас-ти-ик!» Соболев испуганно вздрогнул, явственно услышав этот голос. «Их самих… Самих!..» Браунинг с грохотом упал за кровать.

Открыл глаза. Угольно-чёрная ночь, смутным пятном светит обледенелое окошко, в углу с бумажкой возится мышь, на печи шуршат тараканы. Соболев до боли прикусил губу. Что это, уж не сходил ли он с ума? Хватит… Пора поставить точку! Пошарил рукой за кроватью. «Их сами-их!» Кого это «их самих»? Ах да, их… Конечно же, их! Почему он должен ради них жертвовать собой? Они ему родня? Они дети его? Они его жалеют? «Пеняй на себя». Как бы не так! Теперь кто кого опередит! Тогда он сразу высвобождается от подозрений, они не тронут того, кто им помог, кто разоблачил врага. «Ну, погоди ты у меня, азиат, косоглазая образина! С Соболевым шутки плохи, Соболев себя ещё покажет! Лишить себя жизни? Из-за кого?! О, мамочка родная! Есть бог всё-таки. Есть!»

Глубоко, полной грудью вздохнув, Соболев осторожно снял палец с курка и бросил браунинг на стол.