Поехал Суонда по безлюдным местам, минуя слободу и другие деревеньки, стремясь пройти снежной целиной по тропам и дорогам, известным ему одному. Чуть позже полуночи он стал подъезжать к тому лесу. С приближением к страшному месту он ехал всё медленней. На развилке дорог он сошёл с саней и прислушался. Далеко впереди, в тайне леса, он услышал звук, похожий на крик ворона. Вздрогнув, Суонда направил коня на боковую тропу.
Вскоре он добрался до места.
Не сходя с саней, из-за крупа коня он стал вглядываться в окружающую темень. Глаза слезились, он то и дело протирал их меховой рукавицей, пока не рассмотрел на истоптанном снегу неясное пятно. Затем, сойдя с саней, Суонда приблизился к этому пятну, наклонился, приложив ладонь ко лбу старика, и сейчас же отдёрнул. Так и знал: эти звери разве уйдут, не доконав?
Суонда принёс с саней лопату и кайло, стал копать возле трупа могилу. Земля была крепка, как камень, из-под кайла сыпались искры. Копал Суонда долго, но могильная яма углублялась совсем незаметно, по колено — больше он не выкопал. Взглянув на звёзды, Суонда оторопел: ночь была уже на исходе.
Он выровнял дно ямы, принёс с саней охапку сена и выстлал дно могилы, поднял труп Чаачара, перенёс и положил его на сено. Одна нога старика была согнута в колене, а рука со сжатым кулаком вытянута вверх. Суонда потрогал их, желая положить поудобнее, но, схваченные морозом, они не поддавались. Суонда попытался отогреть его веки пальцами, чтобы закрыть глаза, но всё было напрасно. Тогда он сорвал с головы облезлый треух.
— Старик Чаачар, ты на меня ради всего не сердись, — сказал он, не издавая ни звука, а только про себя. — Моя вина в том, что пришёл с ними, — хозяин велел… Ну, прощай! Не держи зла на меня за то, что плохо прибрал, весной доделаю. А сейчас, до поры до времени, я тебя укрыл, чтобы не дать на растерзание зверью. Прости…
И принялся зарывать могилу. Старик Чаачар уставил остекленевший взгляд в звёздное небо, осенявшее землю, по которой он столько лет ходил и на которой всю жизнь прожил её вечным тружеником.
Суонда бережно разгладил, разровнял на могильном холмике насыпанный им снег.
— Спи… — И перекрестился.
Выехав на большую дорогу, Суонда направил коня к жилью покойника. До аласа, где жила осиротевшая семья старика Чаачара, он доехал быстро, а доехав, остановил коня поодаль от юрты.
Из трубы камелька изредка вылетали одиночные искры: обитатели юрты, наверное, только легли спать, напрасно прождав всю ночь своего старика. Потихоньку, чтобы никто не услыхал, Суонда перетащил стегна мяса и куль муки и положил их в клеть, пристроенную к юрте, — так, чтобы они не сразу бросились в глаза.
Затем, отойдя от юрты, Суонда оглянулся. Из трубы по-прежнему вылетали редкие искры: хозяина здесь ещё ждали.
В слободу Валерий и Томмот вернулись к ночи, а наутро полковник Андерс распорядился обойти все дворы, собрать у жителей хлеб, испечённый для дружины, и к вечеру снарядить и отправить в Сасыл Сысы обоз с продовольствием.
В который уже раз вспоминался Ойуров: да, удел разведчика — это ходьба по острию ножа, это пытки и смерть в случае провала. Но самое мучительное — и он же, Ойуров, про то говорил — бесславье. Легко ли расстаться с жизнью, помня, что никто не узнает, ради чего ты расстался с нею? А легко ли вот так, как нынче, своими руками помогать врагу, да ещё притворяться усердным?
— Ты поедешь по левой стороне улицы, а я — по правой, — распорядился Валерий, — так быстрей обойдём.
«Вот и хорошо! — обрадовался Томмот. — Это то, что мне надо». У него была цель встретиться во время этого обхода со своим человеком, вернувшимся из Сасыл Сысы.
Хлебы, печённые из муки продзапасов дружины, хозяйки сами выносили и складывали в сани под большую охапку сена, а Томмот всё высматривал русского, которого ему описали: высок, русоволос, голубоглаз, с крупным хрящеватым носом и рыжими бровями. Столкнулся он с ним нежданно-негаданно во дворе за складами, потеряв уже надежду на встречу.
— Чего тебе? — чисто по-якутски спросил тот, сматывая конопляную верёвку.
— Мне бы увидеть Прокопия Савельева, — ответил Томмот по-русски.
— Э, да ты, догор, перейди на якутский. Или не разумеешь? Беда-беда! Забыл человек родной язык!
Это был их пароль. То сматывая, то разматывая верёвку, Прокопий Савельев сообщил, что после того как Пепеляев ничего не добился восемнадцатичасовым штурмом, белые ещё раз атаковали Сасыл Сысы, и опять безуспешно. Говорят, красные на этот раз особенно отпугнули их осветительными ракетами: ночь на несколько минут превращается в белый день, и этот неожиданно яркий свет сильно действует.
— Был слух, что Пепеляев снял осаду…
— Хитрость! — махнул рукой Савельев. — Ловушка. Сейчас он уже ни шагу не двинется, покуда у него в тылу чирей этот. Готовят новый штурм. Ты что везёшь?
— Хлеб вот везу. На склад…
— Тогда вези! Неудобно мы стоим, на виду.
Савельев сам взял коня под уздцы и подвёл сани к дверям склада, к которому он, как старый обозник, был прикомандирован. Дежурный интендант на складе оказался русский унтер-офицер, поэтому Савельев и Томмот могли без опаски разговаривать по-якутски. Пока переносили хлебы из саней в склад и одутловатый интендант несколько раз их пересчитывал и записывал на бумагу, пока вслед за тем обозник Савельев придирчиво осматривал сани и подтягивал гужи в упряжке, Томмот многое от него узнал.
Вчера 16 февраля около полуночи из Табалаха пришёл новый приказ Пепеляева, в котором полностью приводится расшифрованное донесение Строда в Якутск. Донесение было послано с нарочным после первого боя с Вишневским 13 февраля, но перехвачено пепеляевцами. Приводится в приказе также и устная депеша с тем же нарочным: лучшие командиры ранены, Строд ранен в правую половину груди, ранение слепое, дышит тяжело.
Печальная это была весть! Сколько же они сумеют вот так выстоять и как им помочь? И только одно утешение теплом отзывалось в душе: донесение уже передано в Якутск через Чурапчу по телеграфу. Милый старикашка Охоноон, как ты там живёшь сейчас в своей промёрзшей юрте, сколько горностаев добыл, а главное — сколько полезных известий добыл и передал?