Известно, что любовь — гостья бесцеремонная. В цветении лета или в лютую стужу, будь ты в сытой беспечности или в нищете, она является, застав тебя врасплох, и выдворить её за порог души ты не в силах. Но хотя это известно каждому, однако до поры, пока крылом жар-птицы любовь не коснулась тебя самого, ты будешь, конечно, с недоумением и подозрительностью взирать на чудака, который в трескучий мороз стоит один на безлюдной улице и читает афишу.

Вот она наконец! Не касаясь земли унтами из белых оленьих лапок, невесомо лёгкая, румяная, как заря, с личиком, мило опушенным песцовой шапкой, девушка вышла из-за угла.

— Долго ждал меня? — спросила она, не останавливаясь. — Ну, пойдём. Там уже собрались.

Это была Кыча, сестра Валерия Аргылова.

В этот день на площади Марата хоронили двух красноармейцев, павших жертвой белобандитов. С приспущенными траурными флагами одна за другой подходили сюда колонны. У открытой братской могилы чёткой линией встали гранёные штыки отряда ЧОНа, застыли в молчании отряд ГПУ и артдивизион комендантской команды. На той стороне, что ближе к реке, стояли колонны партийных, советских и комсомольских работников, рабочие и студенты. Чуть поодаль собралась большая толпа горожан. В настороженной тишине пар от дыхания людей ощутимо шуршал на морозе.

С улицы, упирающейся в церковь, со стороны центра города донеслись скорбные звуки траурного марша, затем, эскортируемые отрядом красноармейцев, появились несколько подвод с высокими томскими конями в упряжках. Дуги были обвиты чёрно-красными лентами, на санях, обложенные еловыми лапами, стояли простые дощатые гробы. Следом шли руководители центральных организаций Якутии, командующий вооружёнными силами республики, командиры воинских частей. Гробы сняли с подвод и бережно поставили у края могилы на возвышении.

Ближе к Томмоту и Кыче лежал совсем молоденький парень-якут. Полудетское лицо его каменно застыло, руки, не по годам крупные, были сложены на груди неловко, казалось, от холода парень старается запахнуть полы своего старенького пиджачка. Обут был парень в поношенные с подпалинами торбаса, видать, не первый год служил, у многих костров спасался от стужи.

Рядом с ним в последнем своём дощатом пристанище умиротворённый, будто только что отошедший ко сну, лежал русский, чуть постарше своего товарища. Шелковистые волосы его цвета спелой соломы слегка шевелил ветер. Казалось, в уголках его губ затаилась улыбка, того и гляди, встанет парень, привычным движением одёрнет на себе гимнастёрку и удивится: «Да что это вы, друзья, затеяли, в самом деле…»

Невозможно было смириться, что вот этих, в расцвете молодости, совсем ещё юных ребят сейчас навсегда поглотит могильная яма. Как бы надеясь, что ужасная картина может исчезнуть, Томмот закрыл глаза и вновь открыл. Увы, всё было как есть, всё наяву.

— Товарищи!..

Произнеся первое слово, оратор постоял некоторое время молча, горестно глядя сверху на убитых бойцов. Это был Платон Алексеевич Ойунский, один из первых якутских писателей, в тот год председатель Революционного Комитета Якутии, человек слабого телосложения, бледен и худощав, с добрыми и грустными глазами за очками в простой железной оправе.

— Товарищи и друзья! Скорбен наш митинг. В невозвратный последний путь провожаем мы сегодня боевых друзей. Сын якута-хамначчита Хабырыс Хаптасов сердцем принял Советскую власть, для защиты её он взял в руки оружие. Сын петроградского рабочего Миша Иванов прошёл с боями от берегов Невы до Якутии. Оба они погибли за светозарное будущее нашего народа. Поклонимся их памяти.

Ойунский склонил голову, склонили головы все и долго стояли так.

— Рождённые разными матерями, они навек теперь кровные братья, и нет никакого другого родства теснее и кровнее. Нет на свете силы, способной поколебать братство народов, освещённое кровью, пролитой за общее наше дело. История не движется назад, она движется только вперёд, как ни останавливай её враги! Прощайте, славные сыны наши, гордые орлы наши. Прощайте…

Слова Ойунского перекрыли звуки оркестра. Он скромно посторонился, а на его место встал богатырского сложения военный — командующий вооружёнными силами Якутской Республики. «Байкалов! Это Байкалов!» — прошло по толпе. Ветеран революции 1905 года, латыш Карл Карлович Некундэ сменил свою фамилию на нынешнюю, сроднившись с Байкалом, со всей Сибирью и прославившись как герой в борьбе с Колчаком. Лобаст, бритоголов, крупнолиц, в белой военной дублёнке, туго затянутой ремнями, командующий походил на грубоватое каменное изваяние.

— В эту скорбную минуту, — сказал он, — мы, бойцы Красной Армии, вместе со всем якутским народом клянёмся неодолимой горой встать на пути пепеляевской банды. Ради спасения Республики мы не пощадим своих жизней по примеру вот этих героев.

— Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся! — над колоннами вооружённых бойцов вскинулись винтовки.

— Настал решительный момент в судьбе якутского народа — быть или не быть ему свободным! — подхватил мысль командующего секретарь обкома РКП (б) Максим Кирович Аммосов. — Революционная власть автономной Якутии бросает клич: «Все — к оружию!»

Аммосов и Ойунский были гордостью и любовью якутской бедноты, перед ними все сердца были настежь — вот почему каждое слово их западало в сознание и будоражило сердце.

— Есть только одна партия в мире, которая борется за счастье трудящихся, партия Ленина. Лучшие сыны и дочери всех народов собираются под красное знамя этой партии. Коммунистом-ленинцем был наш покойный друг Миша Иванов, комсомольцем был его товарищ по оружию Хабырыс Хаптасов. Совсем ещё юные, они теперь старше любого из нас, они оставили нам свой завет, и мы их наследники. Прощаясь, дадим напутствие им в бессмертие, скажем им: спите спокойно, боевые наши товарищи, судьба народа находится в надёжных руках партии, за дело которой отдали вы себя без остатка. Вовек уже не отнять свободу у народа, который познал её вкус! Вовек не сбыться коварным замыслам наших врагов! Все силы народа на разгром Пепеляева!

Строгие ритмы марша волна за волной широко расходились в пространстве, увлекая вдаль и ввысь души людей. Глаза Томмота заволокло туманной завесой — он плакал. Стыдясь, Томмот отворачивался, но куда отвернёшься, если кругом столько людей? Он сделал вид, что поправляет шапку, но не странно ли то и дело её поправлять? «Не время сейчас изучать какие-то падежи да зубрить теоремы!» — думал Томмот. Он ещё раз пойдёт в обкомол и попросится добровольцем. Это ничего, что ему там недавно отказали. Вчера одно, нынче другое, завтра будет третье — время такое… И ещё он подумал о своей любви: «Позор и позор! Разводить шашни с девчонкой в то время, когда лучшие люди гибнут в борьбе — да за это из комсомола выгнать и то мало!»