С Григорием же всего лучше говорить о боге, он любит это и в этом тверд.
- Гриша,- спрашиваю я,- а знаешь: есть люди, которые не верят в бога?
Он спокойно усмехается:
- Как это?
- Говорят: нет бога!
- О! Вона что! Это я знаю.
И, отмахиваясь рукою от невидимой мухи, говорит:
- Еще царем Давидом, помнишь, сказано: "Рече безумен в сердце своем: несть бог",- вон когда еще говорили про это безумные! Без бога - никак нельзя обойтись...
Осип как будто соглашается с ним:
- Отними-ка у Петрухи бога-то - он те покажет кузькину мать!
Красивое лицо Шишлина становится строгим; перебирая бороду пальцами с засохшей известью на ногтях, он таинственно говорит:
- Бог вселен в каждую плоть; совесть и всё внутреннее ядро - от бога дано!
- А - грехи?
- Грехи - от плоти, от сатаны! Грехи - это снаружи, как воспа, не более того! Грешит всех сильней тот, кто о грехе много думает; не поминай греха - не согрешишь! Мысли о грехе - сатана, хозяин плоти, внушает...
Каменщик сомневается:
- Что-то не так будто бы...
- Так! Бог - безгрешен, а человек - образ и подобие его. Грешит образ, плоть; а подобие грешить не может, оно - подобие, дух...
Он победно улыбается, а Петр ворчит:
- Это будто бы не так...
- А по-твоему,- спрашивает Осип каменщика,- не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься?
- Так-то надежнее будто! Чёрта забудешь - бога разлюбишь, говорили старики...
Шишлин непьющий, он пьянеет с двух рюмок; тогда лицо его становится розовым, глаза детскими, голос поет.
- Братцы мои, как всё это хорошо! Вот живем, работаем немножко, сыты, слава богу,- ах, как хорошо!
Он плакал, слезы стекали ему на бороду и светились на шёлке волос стеклянными бусами.
Его частые похвалы жизни и эти стеклянные слезы были неприятны мне,бабушка моя хвалила жизнь убедительнее, проще, не так навязчиво.
Все эти разговоры держали меня в постоянном напряжении, возбуждая смутную тревогу. Я уже много прочитал рассказов о мужиках и видел, как резко не похож книжный мужик на живого. В книжках все мужики несчастны; добрые и злые, все они беднее живых словами и мыслями. Книжный мужик меньше говорит о боге, о сектах, церкви,- больше о начальстве, о земле, о правде и тяжестях жизни. О женщинах он говорит тоже меньше, не столь грубо, более дружелюбно. Для живого мужика баба - забава, но забава опасная, с бабой всегда надо хитрить, а то она одолеет и запутает всю жизнь. Мужик из книжки или плох или хорош, но он всегда весь тут, в книжке, а живые мужики ни хороши, ни плохи, они удивительно интересны. Как бы перед тобою ни выболтался живой мужик, всегда чувствуется, что в нем осталось еще что-то, но этот остаток - только для себя, и, может быть, именно в этом несказанном, скрытом - самое главное.
Изо всех книжных мужиков мне наибольше понравился Петр "Плотничьей артели"; захотелось прочитать этот рассказ моим друзьям, и я принес книгу на Ярмарку. Мне часто приходилось ночевать в той или другой артели, иногда потому, что не хотелось возвращаться в город по дождю, чаше - потому, что за день я уставал и не хватало сил идти домой.
Когда я сказал, что вот у меня есть книга о плотниках, это всех живо заинтересовало, а Осипа - особенно. Он взял книгу из рук у меня, перелистал ее, недоверчиво покачивая иконописною головой.
- А и впрямь будто про нас написано! Ишь ты, шельмы! Кто писал барин? Ну, я так и подумал Баре да чиновники на всё горазды! Где господь не догадается, там чиновник домыслит; на то они и живы есть...
- Неосторожно ты, Осип, про бога говоришь,- заметил Петр.
- Ничего! Для господа мое слово - меньше, как мне на лысину снежинка али капля дождевая. Ты - не сумневайся, нам с тобой до бога не дотронуться...
Он вдруг беспокойно заиграл, разбрасывая, словно кремень искры, острые словечки, состригая ими, как ножницами, всё, что противоречило ему. Несколько раз в течение дня он спрашивал:
- Читаем, Максимыч? Ну, дело, дело! Это ладно придумано.
Пошабашив, пошли ужинать к нему в артель, а после ужина явились Петр со своим работником Ардальо-ном и Шишлин с молодым парнем Фомою. В сарае, где артель спала, зажгли лампу, и я начал читать; слушали молча, не шевелясь, но скоро Ардальон сказал сердито:
- Ну, с меня довольно!
И ушел. Первым заснул Григорий, удивленно открыв рот, за ним заснули плотники, но Петр, Осип и Фома, пододвинувшись ко мне, слушали с напряжением.
Когда я кончил читать, Осип тотчас погасил лампу,- по звездам было уже около полуночи.
Петр спросил во тьме:
- К чему ж это написано? Против кого?
- Теперь - спать! - сказал Осип, снимая сапоги.
Фома молча отодвинулся в сторону.
Петр повторил требовательно:
- Я говорю - супроти кого написано это?
- Уж они знают! - выговорил Осип, укладываясь спать на подмостки.
- Ежели против мачех, так это совсем пустое дело: от этого мачехи лучше не станут.- настойчиво говорил каменщик.- А против Петра - тоже зря: его грех - его ответ! За убийство - в Сибирь, больше ничего! Книжка лишняя в таком грехе... лишняя будто, ась?
Осип молчал. Тогда каменщик добавил:
- Делать им нечего, вот и разбирают чужие дела! Вроде баб на посиделках. Прощайте ин, спать надо...
Он на минуту задержался в синем квадрате открытой двери и спросил:
- Осип, ты как думаешь?
- Ой? - сонно отозвался плотник.
- Ну, ладно, спи...
Шишлин свалился на бок там, где сидел. Фома лег на измятой соломе рядом со мною. Слобода спала, издали доносился свист паровозов, тяжелый гул чугунных колес, звон буферов. В сарае разноголосо храпели. Мне было неловко - я ждал каких-то разговоров, а - ничего нет...
Но вдруг Осип заговорил тихо и четко:
- Вы, ребята, не верьте ничему этому, вы - молодые, вам долго жить, копите свой разум! Свой ум - чужим двум! Фома, спишь?
- Нет,- охотно отозвался Фома.
- То-то! Вы оба грамотны, так вы - читайте, а веры ничему не давайте. Они всё могут напечатать, это дело - в ихних руках!
Он спустил ноги с подмостков, уперся руками в край доски и, наклонясь к нам, продолжал:
- Книжку - ее как надо понимать? Это - доноше-ние на людей, книжка! Дескать, глядите, каков есть человек, плотник али кто другой, а вот барин, так - иной человек! Книжка - не зря пишется, а во чью-нибудь защиту...
Фома густо сказал:
- Петр правильно убил подрядчика-то!
- Ну, это - напрасно, человека убивать никогда не правильно. Я знаю, ты Григорья не любишь, только эти мысли ты брось. Мы все - люди небогатые, сегодня - я хозяин, завтра - опять работник...
- Я не про тебя, дядя Осип...
- Это всё едино...
- Ты - справедливый.
- Погоди, я те расскажу, к чему написано сочинение,- перебил Осип сердитые слова Фомы,- это очень хитрое сочинение! Вот те - барин без мужика, вот - мужик без барина! Теперь гляди: и барину - плохо, и мужику не хорошо. Барин ослаб, одурел, а мужик стал хвастун, пьяница, хворый, стал обиженный - вот оно как! А в крепости у бар было, дескать, лучше: барин за мужика прятался, мужик - за барина, и кружились оба спокойно, сытые... Я не спорю, верно, при господах было спокойнее жить - господам не к выгоде, коли мужик беден; им хорошо, коли он богат, да не умен, вот что им на руку. Я это знаю, я ведь сам в крепости господской почти сорок лет прожил, у меня на шкуре много написано.
Я вспомнил, что вот так же говорил о господах извозчик Петр, который зарезался, и мне было очень неприятно, что мысли Осипа совпадают с мыслями того злого старика.
Осип потрогал ногой мою ногу, продолжая:
- Книжки и всякие сочинения надо понимать! Зря никто ничего не делает, это одна видимость, будто зря И книжки не зря пишутся,- а чтобы голову мутить. Все творится с умом, без ума - ни топором тяпать, ни ковырять лапоть...
Говорил он долго, ложился и снова вскакивал, разбрасывая тихонько свои складные прибаутки," во тьме и тишине.