- Дима, это ты? - тихо спросил я, не открывая глаз.
- Я... Ты, Василий, лежи спокойно, все будет хорошо. Поедем домой на аэродром.
Через некоторое время в палатке полевого госпиталя появились люди. Я узнал нашего врача. Он что-то тихо говорил высокому человеку в белом халате. Из разговора я понял, что меня нужно везти в Ленинград, а то будет поздно. Я ничего не понимаю. Меня вынесли на руках и усадили в "эмку" на заднее сиденье. Нестерпимая боль обожгла, сознание помутилось.
Дмитрий Князев протянул забинтованные обожженные руки, обнял меня, поцеловал в щеку и сказал: "Поправляйся, как подживут руки, приеду навестить".
Рядом в кабину села симпатичная женщина, фельдшер. Она сопровождала меня до госпиталя.
Врач строго предупредил ее, чтобы нигде не задерживались: машину командир эскадрильи дал всего на три-четыре часа.
Путь от Веймарна до Ленинграда не короткий. Машину несколько раз останавливали, спрашивали документы, которых у нас не было, но сопровождающая оказалась человеком упорным, и часов в одиннадцать вечера мы добрались по затемненному Ленинграду до проспекта Газа в военно-морской госпиталь.
Медики несколько дней боролись за мою жизнь. Сумели вынуть много осколков, а сколько чужой крова влили в меня - того, наверное, не измерить...
К концу августа я поднялся с постели и стал передвигаться на костылях. Хотелось скорее вернуться в эскадрилью. Шли тяжелые бои на земле и в воздухе. Каждый день от "новеньких" раненых мы узнавали о потере хорошо известных мне крупных населенных пунктов. Противник хотя и медленно, но упорно продвигался на всех направлениях к Ленинграду.
За первую неделю сентября гитлеровцы подошли к Ропше, Красногвардейску {так в годы войны называлась Гатчина}, Ижоре, захватили Мгу и вышли к левому берегу Невы. Раненые моряки, привезенные из-под Шлиссельбурга, сообщили, что город захвачен немцами. Держится только маленький островок - крепость Орешек на Неве.
В это время я стал ходить с палкой, костыли передал товарищу по палате. Врач сказал, что лечиться мне еще недели две. На шее рана затянулась и заживала хорошо, а вот раны на правой ноге сильно гноились, несколько осколков осталось в мышцах. Такой срок лечения только обрадовал мою супругу, забежавшую в госпиталь навестить меня перед отъездом на оборонительные работы куда-то в район Колпина.
Это был ее третий выезд на оборонительные работы. Выглядела она уставшей, сильно похудела. Но, как, и прежде, были аккуратно причесаны волосы. Сашенька заплетала две тугие косы, а на кончиках волосы завивала спиралью.
- Тяжело тебе, Сашенька... - сказал я. - Зря ты на прошлой неделе не согласилась уехать в тыл. Могла бы заехать в Старую Ладогу, пожила с моими стариками, а дальше было бы виднее. Сама видишь - обстрелы, бомбежки. Бадаевские склады полностью уничтожены. Говорят, что теперь будет очень трудно с продовольствием...
- Нет, милый, как бы ни было тяжело, я из Ленинграда не уеду. Тебя больного, с такими ранами оставить... Нет, нет...
Я обнял ее левой рукой, нежно поцеловал.
- Сашуня, видишь, костыли бросил, теперь хожу с палкой. Скоро снова сяду на "ишачка", не могу больше здесь сидеть, надо уходить. В эскадрилье долечусь.
Завыла сирена, из репродуктора раздался голос: "Воздушная тревога, воздушная тревога..." Я взял Сашу за руку, и мы спустились к траншеям, вырытым во дворе госпиталя для укрытия персонала и раненых. Но прятаться не стали, просто посидели на скамейке под деревом...
Когда дали отбой воздушной тревоги, Сашуня заторопилась: боялась опоздать на сборный пункт. Женщинам сказали, что тех, кто сегодня уедет, отпустят домой через пять дней.
- Как вернусь, сразу прибегу к тебе, родной ты мой раненый сокол...
Она легонько обняла меня за шею, несколько раз поцеловала.
- Давай помогу тебе подняться в палату, а то растревожишь раны. Я еще успею... - сказала она, беря меня под руку.
- Не надо, Сашенька, - я до обеда побуду здесь, а то по тревоге опять придется ковылять с третьего этажа...
Утром 12 сентября я, стараясь меньше хромать, пошел к начальнику медчасти госпиталя. Не спрашивая разрешения, вошел в кабинет и произнес подготовленную заранее фразу:
- Товарищ начальник, я, летчик-истребитель - ночник, бегаю всю ночь в укрытие по воздушной тревоге, а бить врага в воздухе кто будет? Прошу отпустить меня в часть. Самолеты есть, а летать некому. Если не отпустите, все разно уйду сегодня же, вот так, в чем есть.
Врач внимательно посмотрел на меня и сказал:
- Положите палку, пройдите по кабинету.
Я поднял руку с палкой, стиснул зубы и твердо сделал несколько шагов, потом остановился у его стола. Перед глазами мелькали разноцветные искры, капли пота выступили на лбу. Врач видел это, конечно. Видел, что я едва хожу. Но он понимал, что нужно отпускать тех, кто рвется в бой в такое тяжелое время. Сейчас Ленинграду нужен каждый, кто может сражаться с врагом.
Через час-полтора мне вернули оружие, очищенный от крови китель и все остальное. Только вот ботинки оказались на два размера больше, зато фуражку и белье выдали новые.
Я сел за столик медицинской сестры, быстро написал письмо жене. Просил ее не беспокоиться обо мне, беречь себя.
На аэродром в Низино я добрался на попутной полуторке. Дорога после Стрельны почти до самого Петергофа находилась под артиллерийским обстрелом. Несколько поврежденных машин стояли на обочинах и прямо на дороге. Возле них суетились люди - военные и гражданские.
Наш шофер гнал полуторку на предельной скорости. В кузове машины было пять человек. Мы держались друг за друга и за кабину, чтобы не вылететь за борт. Болела раненая нога. Ниже колена через бинт начала просачиваться кровь. Шофер подвез меня прямо к санитарной части авиабазы. Остановил машину и улыбаясь сказал: "Ну вот, товарищ лейтенант, и проскочили, идите перевяжитесь, наверное, все бинты от тряски сползли".
С помощью спутников я вылез из кузова и, едва переставляя правую ногу, пошел в санчасть. Ожидая перевязки, я узнал, что рядом в комнате лежит раненный в левое плечо летчик нашей эскадрильи лейтенант Федор Зотов. Я зашел к нему, и он рассказал мне о событиях, происходивших после моего ранения.
Эскадрилья в последних боях понесла тяжелые потери. В двух отрядах, в которых к началу войны было двадцать шесть самолетов И-16, осталось девять. Два поврежденных самолета стоят в мастерских на аэродроме, но ремонтировать их некому.
Утром эскадрилья перелетела в Новую Ладогу. Ее увел новый командир Герой Советского Союза майор Денисов.
Из оставшегося технического состава эскадрильи и авиабазы сформировано две стрелковые роты. Они сейчас заняли оборону у аэродрома. Противник в пяти километрах южнее. Все техническое имущество отправляют в Петергоф для перевозки его водой на Лисий Нос и потом па другие аэродромы под Ленинградом. Ночью или завтра утром заберут раненых.
Новости тяжелые, что и говорить! Нужно возвращаться в Ленинград и оттуда добираться до Новой Ладоги попутными самолетами.
Когда мне делали перевязку, в санчасть привезли еще двоих раненых. Они ехали в Ленинград и перед самой Стрельной попали под огонь немецких автоматчиков. Дорога перерезана, и бои идут на берегу Финского залива.
Выходило, что пути в Ленинград нет. А тут, как назло, нога моя распухла, ботинок надеть нельзя.
Натянув на правую ногу большую калошу, найденную у раненых, я пошел на вещевой склад, где грузили имущество на ЗИС-5, и встретил там младшего воентехника Шепилова, руководившего погрузкой имущества. Он осторожно обнял меня (видел на шее перевязку) и быстро подобрал мне летное обмундирование: меховой шлем, поношенный кожаный реглан, новые кожаные брюки, сапоги 44-го размера, теплое белье, шерстяной свитер и даже планшет.
- Эх, да еще бы хоть какой-нибудь самолет, Василий Терентьевич, к этому обмундированию, - сказал я ему.
Он о чем-то задумался, молчал. Потом попросил часик подождать его здесь и побежал куда-то.