22. Здесь рассказывается о том, как Эльпи узнает то, что узнает

Светильник на небе нынче погашен, сверкают только звезды. Не горят медные светильники и в комнате, где, как всегда, господствуют сине-зеленые тона – по цвету неба, которое в широком окне.

Эльпи вся светится внутренним светом. Кожа ее бела и шелковиста. От нее пахнет тонкими багдадскими духами, ее волосы благоухают жасмином.

Омар Хайям говорит ей:

– Я должен сказать тебе нечто.

Она не хочет и слышать о чем-нибудь постороннем. Зачем говорить в такую ночь? Разве мало счастья? Разве мало сладости? Даже думать запрещено в такую ночь!

И Эльпи читает стихи на своем языке и переводит на арабский. Стихи про бессонную ночь, про любовь, про поцелуи и объятия. Такой полудетский лепет…

Однако стихи глубоко трогают саму Эльпи. Она в упоении… Ночь, вино и любовь. Чего еще пожелать душе? Неужели и сию минуту размышлять о тайнах мироздания, которые не стоят и плевка?..

– Как ты сказала? – останавливает ее Омар Хайям.

Эльпи весело повторяет:

– Все эти твои мироздания не стоят и плевка.

Хайям смеется: хорошо сказано. Как бы это не забыть?

Конечно, Эльпи права: в такую ночь грешно думать о чем-то постороннем.

– Но я должен огорчить тебя. – Хаким вдруг переходит на сердитый тон. – Я это говорю серьезно…

Что хаким еще выдумывает?

– Слушай, господин, – просит Эльпи, – сделай мне больно. Только очень больно.

– Я не могу, – говорит он. – Я не могу, ибо должен огорчить тебя. Я не могу скрывать эту тайну.

Ну что ж, Эльпи готова ко всему.

Хаким отворачивается – ему немного стыдно. Он покашливает – не знает, как начать. Потом выдавливает из себя одно слово:

– Эльпи…

Она лежит неподвижно на мягкой и широкой постели. Она смотрит на небо, готовая слушать. А он все молчит.

И тогда Эльпи говорит тихо и неторопливо:

– Я знаю все. Ты изменил мне.

Хайям вздрагивает.

– Что ты сказала?

– Ты полюбил другую, – говорит она спокойно.

Он тоже смотрит на небо, на котором звезд не счесть. Неужели он трус? Начинает ненавидеть себя? Разве мужчина – трус? Разве тот, кто бесстрашно устремляет свой взор в глубину вселенной, – трус? Разве тот, кто знает цену жизни и цену смерти, – трус?

– Можешь не отвечать, – говорит Эльпи. – Я догадываюсь. Я это почувствовала неделю назад. У твоих губ был другой вкус. Они целовали не так, как раньше. Это было неделю назад.

Он хранил молчание.

– Скажи, что я не права. – Эльпи холодна и по-прежнему спокойна. Даже слишком спокойна.

Хайям хотел было раскрыть рот, но губы не повиновались ему.

– Скажи, что я солгала! – приказала она.

И он сказал ей:

– Нет, ты права.

Хайям лег на спину, подложил себе руки под голову вместо подушки и стал говорить так, точно обращался к звездам, а не к Эльпи.

Точно, во всех подробностях, стараясь ничего по упустить, будто находя в этом особое удовольствие, начал он рассказывать о том жарком дне, о прохладных струях Зайендеруда, о зеленой лужайке и юной Айше. И эта скатерть, словно снег с Эльбурсских гор, вино и шербет, зелень и мясо, и часы душевного наслаждения, которым не было конца… Это были часы любви – подлинной, естественной, волновавшей сердце и ум. Вокруг никого!.. Только Зайендеруд!..

Вдруг он оборвал свои воспоминания и прислушался: но все тихо, и хоровод светил совершенно беззвучен. А пение цикад лишь подчеркивало тишину.

Она сказала глухо:

– Дальше…

Он повернулся к ней: она лежала пластом и тяжело дышала. Она дышала так, словно пробежала целый фарсанг, не меньше!

Повторила:

– Дальше…

Он увидел ее губы и жемчуга меж ними. Он увидел ее соски, направленные в небо. И живот ее светился особенным светом: фосфоресцировал зеленоватым, матовым огнем. И пупок, черную точку посредине зеленоватого живота, увидел он…

– Дальше, – попросила она. Схватила, точно добычу свою, его за плечи и просила: – Дальше… Я прошу, – умоляла Эльпи. – Говори же! Ничего не скрывай…

Он приложил руку к своему лбу: на нем испарина. Сердце готово выскочить наружу – ему тесно в грудной клетке, словно птице.

– Зачем? – удивленно спрашивает он.

Но она требует, просит, умоляет. Она готова раствориться в нем. И эта молодая женщина предстает в совершенно новом обличии, и удивление его растет от минуты к минуте. Но еще быстрее захлестывает его жар.

И тогда, не отдавая себе ясного в том отчета, Хайям начинает рассказывать Эльпи об Айше и дастархане у Зайендеруда. Более того: многое придумывает, давая волю фантазии.

Эльпи безудержно толкает его на эту фантазию. В необычайном исступлении обвивая шею его, подобно сладострастной змее, она выспрашивает.

Целовал ли он ее? Да, целовал. Айше отвечала тем же? Да, отвечала. Искусна ли Айше в любви?

Хаким уверял, что до грубой страсти дело не дошло. А Эльпи не верит.

– Вы дождались темноты?.. – спрашивает Эльпи.

– Нет, было совсем светло. Был день…

– Послушай, – говорит Эльпи и резко привстает: – Ты приведи ее сюда…

– Зачем? – со стоном осведомляется он.

– Я хочу посмотреть на нее… Мне будет приятно… Я совсем, совсем не буду ревновать…

Он обещает.

А потом Эльпи долго лежит обессиленная, лишенная дара речи. Лежит с закрытыми глазами. И едва выговаривает:

– Вина…

Он неуверенно шарит руками: где этот кувшин, где эти чаши? С трудом находит их, потому что на глазах у него пелена.

Понемногу зрение возвращается к нему. Звезды, оказывается, светят. Кусок сине-зеленого неба служит неверным светильником.

И Эльпи жадно пьет. И, выпив, вздыхает сладко:

– Вот теперь я живая…

И она читает на память некую греческую оду мужчине. Оду, которую некогда пели вакханки где-нибудь в Милете или на Кипре – в этих полуазиатских, полуевропейских уголках. Потом она нескладно переводит на арабский. И вдруг в упор спрашивает:

– Айше лучше меня? Сознайся, красивее?

Он не желает кривить душой. Он честен. Неверен, но честен. Что значит – красивее, лучше?

Омар Хайям никогда не любил только ради утоления похоти. Это недостойно человека. А если это настоящая любовь, она не может быть «лучше» или «хуже». Любовь есть любовь! Это нечто данное свыше, нечто ниспосланное аллахом…

Эльпи ловит каждое его слово. И соглашается:

– Наверное, так… Я это поняла у тебя и с тобой. А раньше казалось, что это не так. Разве любовь не есть товар, такой же, как тюки хлопка или кусок золота? Разве нельзя ее продать или купить? Я и сама знала, что можно. Но ты, господин, научил еще кое-чему. Ты сделал меня своей рабой. Это прекрасное рабство…

Хаким растроган этим признанием. На радостях пьет чашу. Если угодно, он прочтет ей стихи про любовь. Но только на фарси. Она понимает что-либо в фарси?

– Не важно, – говорит Эльпи. – Я хочу слышать твой голос.

И Омар Хайям начинает читать. Нараспев. Совсем как поэты в Ширазе. Но для него важна не музыка, а самый смысл. И он читает скорее для себя, а не для Эльпи. Ему сегодня нужна поэзия. Сегодня он особенно чувствует неразрывную связь с нею. Что было бы, если б не стихи? Тогда, может быть, аллах придумал бы еще что-нибудь такое же прекрасное? И надоумил бы человека жить тем, что было бы равносильно поэзии?

Он читал долго. Увлеченно. Низким голосом. Негромко. Как будто бы задушевно беседуя. Но с кем? Разве Эльпи способна оценить сочетания слов, подчас имеющих не один, а два смысла? Подчас намекающих, на что-то незаметно указующих.

Этот во многом скрытный господин как бы преображается, читая стихи. Весьма возможно, что даже свои стихи… И когда Омар Хайям прерывает чтение, чтобы глотнуть вина, Элъпи осторожно задает вопрос:

– Это не твои стихи?

Он отвечает уклончиво в том смысле, что любителей писать стихи очень много. И что он, хаким, часто путает свои с чужими. И тихо смеется…

– Но ты любишь стихи. Признайся.