Слова Саака Мамиконяна прозвучали как приговор всем мечтам Ованеса на счастливую семейную жизнь. Он-то рассчитывал, что не без протекции дяди получит в скором времени повышение и станет курьером тифлисского наместника, что значительно укрепило бы его общественное положение и позволило жить независимо, своим домом. Он совсем не стремился делать карьеру и уж, тем более, уезжать в Петербург. Теперь он понял, о чем дядя беседовал с полковником Лазаревым наедине, когда тот гостил у них в доме перед отъездом в Персию, чтобы организовывать переселение оттуда армян.

Заметив смятение юноши, старый Саак смягчился и слегка потрепал его по плечу:

- Ну, ну, разве жизнь завтра заканчивается, Ованес! - он улыбнулся, но продолжил тоном, который, тем не менее, не предполагал возражений: - Долг перед родиной - прежде всего. Уверен, твоя Ашхен - достойная девушка, она поймет. Она дождется тебя. Я уже договорился: ты пока на год поедешь в Санкт-Петербург. Будешь проходить службу при Министерстве иностранных дел. Дальше - по твоему усердию... Вспомни, сколько жертв принесено ради возрождения Великой Армении, а от тебя не требуется проливать кровь. Служи! С отцом девушки я найду возможность поговорить. Мне скоро ехать по торговым делам в Нахичевань, по дороге я остановлюсь в Эривани. Даст Бог, епископ Стефан мне поможет.

И тогда Ованес, одержимый отчаянием оттого, что дядя перевернул все его планы, рассказал ему то же, что и епископу Тирану.

Разрывающий душу вой повторился совсем близко. Волк, наверное, подошел к развалинам караван-сарая, подле которого в приземистой хате остановился на ночлег их небольшой отряд, сопровождавший на пути в Эривань Семена Ивановича Мазаровича, чиновника особых поручений при Паскевиче. Отсюда до Эривани оставался один дневной переход с самым трудным его участком - Дилижанским ущельем.

Зверь замолк, и в тишине слышно стало, как шумит за стенами хаты река, как поскуливают испуганные борзые собаки и возбужденно фыркают, переминаются с ноги на ногу проснувшиеся в стойлах лошади. В дальнем углу узкого, точно скважина, длинного помещения догорал очаг. Послышался быстрый разговор между собой проводников-азербайджанцев. Один из них поднялся и подбросил дров в огонь, пламя оживилось, вспыхнуло веселее, по закопченным стенам заплясали тени лошадиных голов.

- Осень... - задумчиво произнес лежавший рядом с Ованесом молодой поручик Анненков, всего лишь месяц служивший на Кавказе. Однако он уже успел влюбиться в здешние горы и на всем протяжении их пути из Тифлиса с восторгом отзывался на каждую перемену в пейзаже вокруг.

- Холода чует... - тихо отозвался сонный голос капитана Бегичева, спавшего на соседнем топчане. - В этом году все приметы обещают студеную зиму.

Волк завыл снова с подтявкиваниями и переливами. Древней жутью веяло от его одинокого протяжного зова.

- Али пугнуть выйти?.. Ваше благородие? - спросил один из конвойных казаков. Но в голосе его не чувствовалось большого рвения.

- Сейчас собратья откликнутся, сам уйдет, - бросил Бегичев и, перевернувшись на другой бок, поплотнее с головой закутался в бурку. Хата вновь погрузилась в сон.

Ованес чувствовал, что не спит лишь молодой Анненков. Из разговоров с ним на привалах армянин знал, что поручик происходил из богатой, известной петербургской семьи и попросился служить на Кавказ добровольно. Ованес жадно расспрашивал его о столице, куда ему вскоре предстояло отправиться, об обычаях и нравах светского общества. Анненков к тому же бывал еще и в Париже и, обладая пылким воображением и немалым юмором, живо пересказывал своему новому знакомцу подробности петербургской и парижской жизни.

У Ованеса кружилась голова от его рассказов, и, глядя, как русские офицеры вместе с проводниками-азербайджанцами устраивают азартные скачки по каменистым склонам, или гонятся за борзыми собаками по следу зайца по непроходимой дороге, где ветки деревьев хлещут в глаза, он наполнялся странным, с трудом сдерживаемым презрением. Ну, мусульмане, с ними все было ясно. Кроме своих баранов, гор и лошадей они ничего не видали, но эти-то! После дворцов Парижа и Петербурга - ночевать на полу вместе с лошадьми в безобразной вонючей хате, освежаться снегом, есть жареное на костре мясо, насаженное на лучину!.. Ованес брезгливо скривил губы и покосился на лежавшего рядом офицера. Тот дышал ровно и тихо. Наверное, уснул.

Волк завыл снова, но уже откуда-то издалека, ему на разные голоса откликнулись еще несколько. В отверстие в крыше над входом сияла огромная ледяная луна. Налетевший порывом ветер пронесся над их пристанищем, и Ованес ощутил на лице мелкую снежную пыль.

- Не спите, Ованес-джан? - раздался внезапно шепот поручика, и армянин, полуобернувшись, увидел его блестевшие в полумраке глаза. - Мне в Москве как-то цыганка сказала однажды: "Не гляди на луну! Луна - это солнце мертвых..." А? Каково? Сколько поэзии!

- Да, да... - торопливо отвечал Ованес, потому что слова Анненкова вновь пробудили в нем дурные предчувствия. Он захотел поскорее уснуть, чтобы хотя бы так приблизить встречу с Ашхен, о которой у него не было вестей уже два месяца. Но в эту ночь ему не удалось сомкнуть глаз. Так и пролежал до утра, прислушиваясь к плеску близкой реки, шуму ветра и чьим-то быстрым шагам по ближним скалам.

Утро было морозным. Везде на каменных тропах и валунах блестел иней. Кое-где даже застыла стремительная горная речка. На пригорке, залитом солнцем, наскоро закусили, а проводники уже навьючили лошадей, и бряканье позвонков растянувшегося каравана раздавалось теперь по всему ущелью. Вокруг гор стлались золотые туманы, и казалось, что их каменные громады парят в воздухе.

Ованес, невыспавшийся, хмурый, исподволь следил за стройной фигурой Анненкова. Только проснувшись, тот сразу прыгнул в седло и теперь носился по ущелью, весело покрикивая на не отстававших от него борзых. Вместе с ним скакали во всю прыть двое молодых проводников-азербайджанцев, как влитые сидя в седле, стреляли вверх, исчезали в тумане, смаху перелетали через рвы и колючие заросли кустарника.

- Молодцы! - услыхал Ованес рядом довольный голос Бегичева, залюбовавшегося мастерством джигитов. Он промолчал, а капитан скомандовал: "По коням!" Раздался звук рожка. Окруженный казаками, Мазарович уже сидел на своей крупной кобыле, нетерпеливо пофыркивающей и слегка приседающей на задние ноги.

Караван тронулся. А поодаль, на острове, бодро закурился огонек, около которого с гортанными криками устраивались проснувшиеся позже них странствующие купцы. Лошади их мирно паслись на пригорке.

И вновь потянулась дорога. Пошли ущельем порядочной рысью. Под копытами лошадей похрустывал снег. Один хребет удалялся к северу, другой уходил на закат. Это была горная цепь, которую древние называли Тавром. Наконец открылась унылая каменистая равнина без крутых скатов и подъемов. А вдали, над мглою облаков предстали на горизонте две горы, первая, ближняя к ним, необычайной вышины. Вершина ее величественно сияла сапфировым блеском.

Караван невольно замедлил шаг.

- Агрыдаг, Агрыдаг... - почтительно зашелестело среди проводников-мусульман.

Бегичев и Анненков переглянулись, восхищенные открывшейся панорамой. Двухолмная гора на глазах как будто таяла в тумане, лишь ее снежный пик упирался в солнце.

- Теперь Арарат так и будет сопровождать нас до Эривани, - сказал капитан Бегичев, тронув поводья. И всадники понеслись дальше, углубляясь во влажно дышащее горло долины. Здесь становилось заметно теплее.

Дорога резко свернула влево. Навьюченные лошади вместе с проводниками слегка отстали. Мазарович с охраной ехал в середине процессии. Перед ним капитан Бегичев с поручиком Анненковым и Ованесом. А вперед вырвалась группа казаков, скачущих не разбирая дороги, то рассыпаясь цепью, то сбиваясь сплоченным ядром.

Ованеса почему-то пугало приближение к городу, где его ожидало решение судьбы. Он знал, что дядя еще раньше отправил письма в Эчмиадзин, и разговор с отцом Ашхен о предполагаемом сватовстве должен был уже состояться. Ни епископ Стефан, ни его духовный отец Тиран не могли отказать Сааку Мамиконяну в его просьбе. Дядя постоянно жертвовал большие суммы на церковь. Одно смущало и тревожило Ованеса: лицо дяди, когда он рассказал тому о желании Мелик-Самвеляна вернуться обратно в Персию. Юноше показалось, что старый Саак уже откуда-то знает об этом. А вот о заинтересованности собственного племянника в дочери Самвеляна он, конечно, никак не предполагал. И теперь признание Ованеса поразило его.