Сказавши это, она легко, как солнечный луч касается облачка, ступила на свою живую подножку и протянула руку губернатору. На какой-то миг она задержалась в этой позе; и трудно было бы найти более выразительное воплощение аристократической гордости, безжалостно подавляющей душевные порывы и попирающей святые узы братства между людьми. Однако же зрители были так ослеплены красотой леди Элинор, что гордость ее показалась им непременной принадлежностью создания столь прекрасного, и из толпы раздался единодушный возглас восторга.
- Кто этот дерзкий юнец? - спросил капитан Лэнгфорд, по-прежнему стоявший рядом с доктором Кларком. - Если он в здравом уме, его наглость заслуживает палок; если же это помешанный, следует оградить леди Элинор от подобных выходок в будущем, посадив его за решетку.
- Этого юношу зовут Джервис Хелуайз, - отвечал доктор, - он не может похвалиться ни богатством, ни знатностью - словом, ничем, кроме ума и души, которыми наделила его природа. Он служил одно время секретарем при нашем колониальном посреднике в Лондоне и там имел несчастье повстречать леди Элинор Рочклиф. Он влюбился в эту бессердечную красавицу и совершенно потерял голову.
- Надобно было с самого начала не иметь головы на плечах, чтобы позволить себе питать хоть малейшую надежду, - заметил английский офицер.
- Быть может, и так, - произнес доктор, нахмурясь. - Но скажу вам искренне - я усомнюсь в справедливости небесного судьи, если эта женщина, так горделиво вступающая теперь в дом губернатора, не познает когда-нибудь самое жестокое унижение. Сейчас она стремится показать, что она выше человеческих чувств; отвергая то, что создает между людьми общность, она идет наперекор велениям Природы. Увидим, не предъявит ли эта самая природа в один прекрасный день своих законных прав на нее и не сравняет ли ее долю с долей самых жалких!
- Этого не случится! - в негодовании вскричал капитан Лэнгфорд. - Ни при жизни ее, ни после того, как она обретет покой на кладбище своих предков!
Спустя несколько дней губернатор давал обед в честь леди Элинор Рочклиф. Самым именитым особам в колонии были составлены письменные приглашения, и посланные губернатора поскакали во все концы, чтобы вручить адресатам пакеты, запечатанные сургучом на манер официальных донесений. Приглашенные не замедлили прибыть, и Губернаторский дом гостеприимно распахнул свои двери богатству, знатности и красоте, которые в тот вечер были представлены столь обильно, что едва ли стенам старинного здания доводилось когда-либо видеть такое многочисленное и притом такое избранное общество. Без боязни удариться в дифирамбы это собрание можно было бы назвать блистательным, потому что, в согласии с модой того времени, дамы красовались в обширных фижмах из богатейших шелков и атласов, а мужчины сверкали золотым шитьем, щедро украшавшим пунцовый, алый или небесно-голубой бархат их кафтанов и камзолов. Последнему виду одежды придавалось чрезвычайно важное значение: он почти достигал колен и обычно бывал расшит таким множеством золотых цветов и листьев, что на изготовление одного такого камзола порой уходил целый годовой доход его владельца. С нашей нынешней точки зрения - точки зрения, отразившей глубокие изменения в общественном устройстве, - любая из этих разряженных фигур показалась бы просто нелепой; но в тот вечер гости не без тщеславия ловили свои отражения в высоких зеркалах, любуясь собственным блеском на фоне блестящей толпы. Как жаль, что в одном из зеркал не застыла навеки картина этого бала! Именно тем, что было в нем преходящего, такое зрелище могло бы научить нас многому, о чем не следовало бы забывать.
И не досадно ли, что ни зеркало, ни кисть художника не донесли до нас хотя бы бледного подобия того, о чем уже упоминалось в этой истории, вышитой мантильи леди Элинор, наделенной, по слухам, волшебной властью и всякий раз придававшей ее владелице новое, невиданное очарование. Пусть виной этому мое праздное воображение, но загадочная мантилья внушила мне благоговейный страх - отчасти из-за магической силы, которую ей приписывали, отчасти же потому, что она вышивалась смертельно больной женщиной и в фантастически сплетающихся узорах мне чудились лихорадочные видения, преследовавшие умирающую.
Как только был закончен ритуал представления, леди Элинор удалилась от толпы и осталась в немногочисленном кругу избранных, которым она выказывала более благосклонности, чем прочим. Сотни восковых свечей ярко озаряли эту картину, выгодно подчеркивая ее живописность; но леди Элинор, казалось, не замечала ничего; порой в ее взгляде мелькало скучающее и презрительное выражение; однако от собеседников оно скрывалось за личиной женского обаяния и грации, и в ее глазах они неспособны были прочесть порочность ее души. А прочесть в них можно было не просто насмешливость аристократки, которую забавляет жалкое провинциальное подражание придворному балу, но то более глубокое презрение, что заставляет человека гнушаться общества себе подобных и не допускает даже мысли о том, чтобы можно было разделить их веселье. Не знаю, в какой мере позднейшие рассказы о леди Элинор подверглись влиянию ужасных событий, вскоре последовавших; так или иначе, тем, кто видел ее на балу, она запомнилась страшно возбужденной и неестественной, хотя в тот вечер только и разговоров было, что о ее несравненной красоте и неописуемом очаровании, которое придавала ей знаменитая мантилья. Более того, от внимательных наблюдателей не ускользнуло, что лицо ее то вспыхивало жарким румянцем, то покрывалось бледностью, и оживленное выражение сменялось на нем подавленным; раз или два она даже не смогла скрыть внезапно охватившей ее слабости, и казалось, что она вот-вот лишится чувств. Однако всякий раз она, нервически вздрогнув, овладевала собою и тут же вставляла в разговор какое-нибудь живое и остроумное, но весьма ядовитое замечание. Слова ее и поведение были настолько необъяснимыми, что должны были насторожить всякого мало-мальски разумного слушателя; в самом деле, при виде ее странного, бегающего взгляда и непонятной улыбки трудно было удержаться от сомнения в том, действительно ли она говорит то, что думает, а если так, то в здравом ли она уме. Понемногу кружок гостей, центром которого была леди Элинор, начал редеть, и скоро там осталось только четверо мужчин. Эти четверо были капитан Лэнгфорд, уже знакомый нам офицер; плантатор из Виргинии, прибывший в Массачусетс по каким-то политическим делам; молодой англиканский священник, внук британского графа; и, наконец, личный секретарь губернатора, чье подобострастие снискало ему некоторую благосклонность леди Элинор.