Виконт Франсуа Шатобриан, виконт Луи Бональд, граф Жозеф де Местр и прочие реакционеры, "могильщики революции", признавали страдания уделом бытия своего не потому, что они исповедывали религию "страдающего бога" Христа, а потому, что они были осколками разбитого, осужденного класса. Вполне допустимо, что они, аристократы, действительно страдали, создавая "идеологию" для лавочников, для людей, которые отрубили головы их королю и сотням людей их класса. Но вместе с ними и в том же направлении уже работали дети лавочников, как, например. Белланш, сын книготорговца, и другие молодые люди буржуазии, люди, напуганные революцией и вождем ее критическим разумом "века просвещения". Критика уже мешала строительству государства лавочников, железного пресса для выжимания золота из крови и плоти трудового народа. Нужно было погасить, стереть провозглашенные революцией лозунги "свободы, равенства, братства", и этому делу ничто ее могло послужить лучше, чем служила идеология церкви.
Но всякая религия - а христианская особенно, - усердие заботясь о том, чтоб трудовой народ покорно подчинялся воле командующего меньшинства, чтобы раб считал владыку "властью от бога", - всякая религия неизбежно должна воспитывать владык, и все религии так или иначе принуждены утверждать значение личности, единицы, ставить ее против массы как монарха, пророка, вождя, героя, в конечном счете как "спасителя".
По закону диалектики это учение, внедренное в практику жизни, должно было обратиться в свою противоположность, оно и обратилось: XIX век, век неограниченной власти буржуа, стал веком развития анархизма. Железный пресс буржуазного государства не щадил и своих детей, а многие из них, воображая себя достойными высоких позиций, не находили места в жизни иного, чем должность приказчика в лавочке или служащего в конторе, а Шатобрианы учили их: "Человек должен стремиться только к личной независимости". Будем смеяться над воплями толпы и довольствоваться сознанием, что, пока мы не вернемся к жизни дикарей, мы всегда будем "рабами того или другого человека", говорил Шатобриан. Другой последователь Руссо, Синаккур, заставляет героя своего романа "Оберман" сказать. "Я блуждаю среди толпы, как человек, который неожиданно оглох". "Это - искусственная глухота, ее воспитало полное презрение ко всем человеческим затеям", - как вполне правильно указал де ла Барт в его лекциях о "Литературном движении на Западе первой трети XIX столетия". Этой социальной глухотой и слепотой страдали весьма многие из героев русской литературы, и главнейшие мысли "исключительных" людей были прекрасно знакомы человеку, изображенному Достоевским в "Записках из подполья". Презрение к жизни "толпы" и желание бежать от действительности тоже дошло до наших "исключительных", и в 1905 году, когда наша "толпа", движимая сознанием своего права борьбы против класса грабителей ее труда, мощно пошевелилась, Валерий Брюсов, несколько смущенный ее "чугунным топотом", пропел:
А мы, мудрецы и поэты.
Хранители тайны к веры,
Унесем зажженные светы
В катакомбы, пустыни, пещеры.
Эгоцентризм Шатобриана и предшественников его - немецких романтиков XVIII века - с предельной полнотой и ясностью изобразит и 1845 году духовный сын Руссо - Макс Штирнер в книге "Единственный и его собственность". Можно сказать, что с начала XIX века на теле буржуазии появилась некая - сперва не очень болезненная - опухоль, стало разрастаться нечто вроде "дикого мяса". Постепенно разрастаясь, оно начало действовать разрушительно. Но снова, как в XVIII веке, разрушая понемногу церковные, консервативные и вообще ограничительные идеи буржуазного общества, "исключительные личности" эти, "лишние люди" буржуазии, все-таки в огромном большинстве были и остались ее кровными детьми. И создав и в области литературы не мало поучительного, исторически неоспоримо ценного, подробно изобразив и "душу", и быт своих отцов, они с полной, исчерпывающей ясностью показали нам творческое бессилие буржуазии и рассказали весь драматический процесс постепенного банкротства индивидуализма, - процесс, который возник почти на другой день после победы буржуа над феодалом и так отвратительно заканчивается в наши дни.
Бессмысленная жадность к наживе, притупив интеллектуальные способности буржуазии, сделала ее близорукой и отвратительно консервативной. Стремясь к наслаждениям чувственным и быстро растрачивая силы на этом пути, буржуазия XIX века в массе своей являет картину истощения интеллектуальной энергии. В XVIII веке она была умней, энергичней, талантливей, тогда она умела ценить своих Вольтеров - разрушителей идеологических основ феодального строя. В XIX веке ее дети начали разрушать основы ее строя, ее быта. Очень характерно, что XIX век в литературе многократно восстановил и разработал средневековую церковную легенду о человеке, который в жажде славы и наслаждений продал душу свою дьяволу. Легенду эту обрабатывали Гете, Клингер, Ленуа, Поль Мюссе в романе "Пан Твардовский", приписываемом Крашевскому (она у нас выдержала бесконечное количество "лубочных" изданий). Настоящим героем этой легенды является, в сущности, не Фауст, а Дьявол, символ того самого разума, работа которого в XVIII веке разрушила церковно-феодальную идеологию государства дворян. Во всех "Фаустах" рассказывается, что из договора, из союза с Дьяволом-разумом человек никакой пользы для себя не извлек, а только преждевременно попал в ад. Это совершенно верно, если адом считать жизнь, так бессмысленно устроенную мещанством Европы и Америки.
Если читать Руссо, Канта, Фихте, Шеллинга, Томаса Карлейля, Маколея, Макса Штирнера, Прудона, Бакунина, Кропоткина, Фридриха Ницше, Лаврова, Михайловского, Константина Леонтьева, - если читать только этих авторов из десятков созвучных им, мы получим впечатление очень мощного хора, который непрерывно и на весь мир поет гимн личности, гимн индивидуализму. Десятки крупнейших мыслителей XIX столетия посвятили таланты свои делу вооружения личности на борьбу за ее "счастье", за ее благосостояние, ее "приоритет" главенство в жизни, в истории. Буржуазия строила паскудное царство свое на жесточайшей конкуренции, ей требовались крепкие, беззастенчивые люди. Не помню, кто, Трейчке или Момзен, сказал: "Немец должен быть самым сильным человеком Европы". Это мог сказать любой из них, это говорил Бисмарк и полоумный Вильгельм II, этого, кажется, не говорили так просто англичане и французы, но и они, как вся буржуазия Европы, стремились воспитать "сильных", крепких людей. К тому же - пошевелилась "толпа", и для нее требовались "герои", вожди. Их тоже нужно было воспитать так, чтоб они не отвели "толпу" куда-нибудь влево с той дороги, по которой шла буржуазия.
"Героя я ищу... не странно ль это, когда у нас, что месяц, то герой", - иронически восклицал в 1821 году Байрон, один из величайших "лишних людей" начала XIX века. Байрон иронизировал, а виконт де Бональд мрачно ворчал: "Вспоминаешь слова папы Пия VII: "У нас каждый холоп может стать королем". Бональд, один из могильщиков революции, проповедывал "закон троичности", выдуманный им. По этому закону бог - причина, мир - следствие, Христос - орудие, посредине между богом и миром; в человеке душа - причина, члены - орудие, следствие - воспроизведение жизни. Бональд соглашался с Руссо в том, что человечество пошло по неверному пути и что вся культура нового времени - культура ложная. Все научные открытия, изобретения или никому не нужны, или прямо вредны, а все, что нужно человеку, открыто ему учением церкви. Кроме Бональда такие же реакционные идеи проповедывали роялист Балланш, граф Жозеф де Местр и многие другие, - для всех них очень характерно отрицательное отношение к науке, к технике, отношение, которое начинает возрождаться в мозгах буржуазных "мыслителей" наших дней.
Слова папы Пия VII Бональд вспомнил в годы наполеоновских войн, когда дети трактирщиков, бондарей, торговок, прачек становились королями, герцогами, генералами, а подлинные короли уже начинали служить приказчиками, холопами буржуазия; в парламентах заседали, "управляя судьбами народов", лавочники, адвокаты, авантюристы. "Управление судьбами народов" сводилось к придумыванию "нациями" планов взаимного ограбления и методов наиболее суровой эксплоатацни труда рабочих масс.