Как мы предполагали и даже рассчитывали, стихотворение Амплфорта вызвало настоящую бурю. Секретариат Старшей Сестры потребовал, чтобы полиция мыслей немедленно арестовала всех, кто имел отношение к публикации стихотворения. Однако полиция мыслей впервые за всю историю Океании отказалась выполнить приказ внутренней партии. Наш полковник заявил, что в Океании существует конституция, согласно которой ни один гражданин не может быть арестован без санкции Государственной прокуратуры. Секретариат в гневе потребовал разъяснить, о какой конституции идет речь. "Я говорю об Основном законе 1965 года", — с невозмутимым спокойствием ответил полковник.

Этот благородный закон, принятый революционерами, как только они пришли к власти, не был отменен — он был просто забыт. Упомянутые в нем институты, в том числе и Государственная прокуратура, давно уже прекратили свое существование. Из этого следовало, что в Океании, по существу, невозможно было арестовать ни одного человека, потому что некому было дать на это законную санкцию. Правда, на протяжении двадцати лет, прошедших после 1965 года, в Океании, мягко говоря, время от времени все же кое-кого арестовывали. Однако благожелательный нейтралитет полиции мыслей объяснялся не просто нашей конституционной щепетильностью и не только тем, что мы сами были подлинными вдохновителями стихотворений Амплфорта, но и тем, что у нас были другие планы на этот счет. Мы собирались устроить публичную дискуссию по поводу этого стихотворения в кафе "Под каштаном". Дискуссия была назначена именно на тот понедельник, когда мы вместе с умеренными элементами в партии намеревались предпринять превентивные действия, чтобы помешать готовившемуся алюминистами перевороту.

А так как и среди сотрудников полиции мыслей было некоторое количество алюминистов, мы направили их в кафе переодетыми в штатское, чтобы присматривать за ходом дискуссии. Благодаря этому они не могли бы претендовать на то, чтобы разделить с нами честь предотвращения переворота, и на последующее продвижение по службе, зато могли принять участие в первом демократическом общественном действии за всю историю Океании.

Между прочим, полиция мыслей приняла необходимые меры предосторожности. Мы, естественно, не занимались организацией дискуссии сами. Мы даже не давали разрешения на ее проведение — мы просто ее не запретили. Участники оповещались только устно, и таким способом нам удалось собрать огромное количество народа.

Те, кто со мной знаком, знают, что я не люблю громких слов. Но, вспоминая ту мартовскую дискуссию в кафе "Под каштаном", я должна сказать, что она имела историческое значение. Центральную тему дискуссии подсказало стихотворение Амплфорта. В нем нашла свое выражение тревога, охватившая членов партии при известии о военном поражении, — тревога вполне обоснованная. В то время многие считали, что поэт не должен писать грустных, а тем более пессимистических стихов. Пропаганда Старшего Брата превозносила Океанию как империю безоблачного счастья. Поэтому главный вопрос, поставленный на обсуждение — "можно ли разрешить поэту писать грустные стихи", — был совершенно новым и имел принципиальное значение.

В битком набитом кафе "Под каштаном" стоял густой дым от сигарет «Победа» — казалось, его можно резать ножом. На столах стояли бутылки джина «Победа», который поддерживал присутствующих в состоянии душевного подъема. Многие не смогли попасть в большой зал — они заполнили бильярдные, гардероб и даже кабинеты администрации, из открытых дверей неслось зловоние. Организаторы не рассчитывали на такое количество публики и не приготовили микрофонов. Поэтому даже ораторы, выражавшие умеренные взгляды, вынуждены были кричать истошным голосом, чтобы их могли услышать. В итоге дискуссия казалась гораздо более горячей, чем была на самом деле.

Организаторы заняли места за кольцевым баром в центре зала. Чтобы всем было их видно, они прохаживались внутри круга. Первым выступил Смит. Выйдя вперед, он начал:

— Мир непрост…

Эти слова были встречены бурей аплодисментов и впоследствии стали лозунгом Движения за реформу.

Смит сказал, что, хотя не с каждой строкой товарища Амплфорта лично он может согласиться, тем не менее он убежден, что это художественное произведение колоссального значения и в патриотичности его содержания нет никаких сомнений. Партия учит нас смотреть в лицо трудностям, рассуждал Смит. В истории государства могут складываться ситуации, которые можно назвать печальными или еще хуже — трагическими. Но мы не должны, подобно страусу, прятать головы в песок.

После Смита попросил слова человек по фамилии Огилви, который назвался сотрудником министерства изобилия, но на самом деле работал в полиции мыслей. Он сказал, что не разбирается в поэзии, но осуждает крайний нигилизм Амплфорта. Такой нигилизм совершенно чужд партии. Не случайным совпадением является то, продолжал он, что Амплфорт и ему подобные начертали на своих знаменах лозунги печали и пытаются пробудить пораженческие настроения именно в тот момент, когда судьба отечества требует обратного. "Такие стихи, — прокричал Огилви, — не рождают героев, они рождают только военнопленных". Кроме того, добавил он, стихотворение никуда не годится и по чисто формальным причинам, потому что в нем нет рифм и полностью отсутствует традиционная для океанийской поэзии певучесть.

Человек, сказавший, что он работает на авиазаводе, потребовал исключить поэта из партии за измену родине. Это стихотворение, заявил он, не что иное, как удар в спину сражающимся воинам Океании. В этот момент явно хорошо срепетированный хор инженеров с авиазавода начал скандировать: "Прекрасна славная страна, печаль ей вовсе не нужна".