Вот тебе и на: аспирант, молоко на губах не обсохло, а уже дураком его считает… Докатились, дальше некуда. Сказал бы он такое года три назад…

Тяжело, ой, как тяжело смириться Алесю Андреевичу с тем, что нельзя заглянуть в бессмертие. А ведь до нынешнего дня хотя бы теоретически, но такая возможность была. Сконструировать мощную ракету, посадить в нее, например, Алеся Андреевича, а затем разогнать ее до околосветовой скорости, и глазом моргнуть не успеешь, как земные тысячелетия проскочишь…

И вот на тебе — на горе грязь — какой-то никому не известный аспирант надумал все это зачеркнуть, навсегда отобрать сладкую мечту вздумал. Да кто же тебе, братец ты мой, разрешит?..

И тут зазвонил телефон. Черненький. Тот, по которому высокое начальство звонит.

С началом перестройки Алесь Андреевич стал инстинктивно побаиваться телефонных звонков — ничего веселого и радостного они не приносили. Вот и на этот раз, услышав знакомое дз-ззз, Алесь Андреевич вздрогнул и покосился на черную трубку. Телефонная трубка, казалось, дрожала от звонка — пришлось брать ее в руку.

— Алесь Андреевич, — слышится в трубке знакомый баритон ученого секретаря академии Степанчука, — здесь меня журналисты заездили — даже дома покоя не дают. Напечатали, понимаешь, какой-то путаный антинаучный сенсационный материал в газете и заодно нас, ученых, прославили на весь мир. А сейчас, понимаешь, просят разобраться. Сами кашу заварили, а нам — расхлебывай… А ведь с началом перестройки они ничего с нами не согласовывают и не думают согласовывать — что хотят, что им вздумается, то и пишут. И — никакой ответственности, как с гуся вода. Грязью обольют, а ты — молчи и отмывайся.

— А что там за сенсация? — на всякий случай переспрашивает Грабковский, не ожидая, когда закончит монолог ученый секретарь.

— Да ты сам, возможно, о нем читал. Нынче об этом материале во всем городе гудят, проходу не дают. О березовском феномене слышал?

— Что-то слышал. Но это ведь — чистая мистификация. Помнишь, в этой же газете в первоапрельском номере напечатали на последней странице сообщение о том, что в Свислочь из цирка сбежали два крокодила-людоеда, одного, мол, поймали, а другой плавает и вечерами на берег выползает. После этого полгода весь город боялся в парк деток водить, к реке и близко никто не подходил. Им тираж нужно поднять, вот они и подсовывают сенсационных уток… Журналисты, что с них возьмешь, — когда среди них серьезные люди попадались… Щелкоперы… — Алесь Андреевич, как и многие технократы, довольно скептически смотрел на деятельность журналистов, литераторов, художников. За годы работы в институте Алесь Андреевич как-то постепенно пришел к выводу, что и без высокого искусства можно жить припевая. Ежели кого и уважал Алесь Андреевич, так это Штепселя и Тарапуньку, но и тех в последние годы что-то не слышно…

— Понимаешь, я тоже об этом думал. Но они клянутся, что это не розыгрыш. Не просто просят, а требуют дать научное объяснение.

— Братец ты мой, я тебя научу, что им сказать, — ласковым голосом отбивается Алесь Андреевич, ибо уже догадывается, чем окончится монолог Степанчука. — Ты им сочини такой письменный ответ: напиши на фирменном бланке, что проекты вечных двигателей, как известно, наша академия не рассматривает. И нечистую силу мы не можем изучать потому, что она не вписывается в рамки материалистического мировоззрения. Нам своих проблем под завязочку. Что ни день — новые подбрасывают. Я не знаю, как тебе, а мне и вздохнуть некогда, — Алесь Андреевич косится на аспиранта, который как столб стоит возле стола. Машет ему рукой — садись… — Здесь вот теорию относительности низвергают. Это, я тебе доложу, пострашнее, чем с нечистой силой сражаться.

— Хорошо, хорошо, но все же я прошу тебя, Алесь Андреевич, подошли пару сотрудников в Березово. Пускай взглянут на те фокусы да свое заключение сделают. Сам знаешь нынешнюю ситуацию с прессой. Дадим письменный ответ и — закроем дело. Они же и в партком телегу накатали… Что мне делать прикажешь? — судя по голосу, от Степанчука сегодня так просто не отбиться.

— Мне вон на бульбу некого посылать. Доктора наук каждую осень в борозды становятся, — на всякий случай Грабковский все еще пробовал выкрутиться, но ученый секретарь добивал и добивал его до конца:

— Что сделаешь, ежели жизнь такая наступила… И мне не легче, родимый. Вот перестройка закончится, тогда, возможно, и вздохнем по-человечески, тогда не до нечистой силы будет. А материальчик из газеты у меня в приемной будет лежать. Пускай твоя секретарша заберет…

Степанчук положил трубку, послышалось пи-пи-пи…

Грабковскому ничего не оставалось, как тоже положить трубку на рычажки. Он, тяжело вздохнув, снова взглянул на аспиранта, который так и не думал садиться. И тут мелькнуло, будто кто-то подсказал: «А что, если этого орла послать в Березово на расследование?» И сразу же кто-то грозным басом вице-президента предупредил: «Пошли, пошли… Будет тебе то же самое, что и директору Института биологии. Этот тебе точно нечистую силу найдет и в институт притащит. Вот тогда ты у меня как свои уши увидишь и пенсию-персоналку, и дачу за казенный счет… Ты у меня и до пенсии не досидишь, не сомневайся, голуба…»

— Давай, братец ты мой, мы с тобой на той неделе все до конца договорим. Только ты мне рукопись, главное, рукопись на стол положи. Здесь вот, — Грабковский кивает пальцем на пока молчаливую черную трубку телефона, — сам слышишь, какие проблемы словно из мешка сыплются. Плановые темы горят синим пламенем, а я людей на фокусы разные вынужден отрывать.

— Будет рукопись, Алесь Андреевич, обязательно принесу, — гарантирует повеселевший, обнадеженный аспирант и, даже не протянув руки на прощание, быстро выходит из кабинета.

«Наверное, сегодня же в конце дня он мне на стол этот критический очерк бухнет», — подумал Грабковский, глядя на прямую спину аспиранта. И сразу же тот невидимый умник, которого уже не раз приходилось слышать Грабковскому, снова подсказывает: «Рви ноги, быстрее на пенсию смывайся, коли пожить еще хочешь…»

Грабковский нажал кнопочку вызова. В кабинет вплывает секретарша — пожилая женщина, вместе с которой Грабковский работает много лет.

— Зина, — по-свойски, как жене, говорит Алесь Андреевич, — позови-ка заведующего первой лабораторией. И забери в приемной у Степанчука один материал.

— Хорошо, — говорит секретарша и, по-матерински взглянув в красное, вечно блестящее лицо Грабковского, добавляет: — Что-то неважно ты выглядишь, Саша? Не заболел?

— Тут и поболеть некогда. Наплодили гениев на свои головы — не знаешь, куда от них деваться. В могилу живьем загонят… Денечки покатились. А тебе что, веселее? — жалуется Грабковский единственному во всей академии человеку, которому он может довериться.

Глава шестая

Ежели Илье Павловичу Грушкавцу не посчастливилось иметь влиятельных, при высоких должностях, интеллектуальных номенклатурных родителей, да и с местом жительства, как он считал, ему не повезло, то Леночке Адамкиной, казалось, счастье само в руки плыло: Она родилась в семье литературного критика и публициста Адамкина. Да-да, того известного Адамкина, которого побаивались и с которым заигрывали как маститые литераторы, так и прижизненные классики, не говоря уже о зеленой молодежи, которая хвостом таскалась за своим учителем. Многие из них так и называли Адамкина — Учитель…

Именно Адамкин, а не кто иной, был настоящим законодателем модных литературных споров, дискуссий, не кто иной, а именно Адамкин ввел в литературную жизнь понятие суперинтеллектуализма современной городской прозы. Как и положено настоящему исследователю, Адамкин ежегодно открывал в литературном процессе все новые и новые течения и направления, которых до этого никто не видел и не чувствовал, ни коллеги-критики, ни тем более — сами творцы… Вообще, если говорить откровенно, только благодаря мучительным титаническим усилиям Адамкина современная литературная жизнь в глазах общественности имела более-менее ассоциативные формы. Бывало, о литературной жизни Адамкин говорил, как о полноводной реке, в которой, как и во всякой реке, имеются глубинное течение, отмели. После дней или декад литературы в закавказских республиках Адамкин сравнивал литературный процесс с горным массивом, одни литераторы у него были подобны Казбеку или Эвересту, другие — невысокому холму, на котором могла топтаться каждая овца… Если же Адамкин долгое время не выбирался из республики, он начинал чахнуть и чернеть и сравнивал литературный процесс с буреломным лесом, в который давно не заглядывал с топором хозяин-критик…