- Дальше ничего. Это я так рассказал. Просто захотелось вспомнить хорошего человека.

Все замолчали.

Самолет теперь шел спокойно, как утюг, время от времени плавно подныривая и опять выравниваясь. Становилось заметно свежо, металлические сиденья холодили. За бортом - минус тридцать пять.

- Один человек эквивалентен ноль целых три десятых секции отопления, сказал Теткин. - Прошу товарищей дышать.

Майор Скворцов смотрел в окошко. Небесный пейзаж в круглой раме. Ведь сколько он летал, всю жизнь, можно сказать, был при авиации, а все не мог привыкнуть к этой картине, когда самолет летит над облаками, а они освещены солнцем. Край ледяной, фантастический, клубящийся. На горизонте дыбом встают снежные горы. А внизу, под самолетом, облака плавают, как льдины, как шуга на замерзающей воде. Между ними - голубые просветы. А если вглядеться - таинственно в этих просветах становятся видны затянутые дымкой земные подробности: дороги, овраги, леса, поселки. Словно все это утонуло и лежит на дне озера.

- Невидимый град Китеж, - сказал над ухом Скворцова подполковник Чехардин.

- Представьте, я сейчас об этом же думал, только не теми словами.

- Что слова? - сказал Чехардин, своими чрезмерно светлыми глазами глядя на облака. - Что можно ими передать, кроме самой элементарной информации? "Идет дождь, человек умер, самолет летит на высоте десять тысяч метров" такие вещи с грехом пополам словами передаются. А попробуй объясни: что здесь красиво? Почему красиво? Кроме "Ах, как!", ничего не скажешь...

- Я рад, что вам понравилось, - сказал Скворцов, польщенный, словно бы был хозяин всем этим облакам. - А вот когда будем к Лихаревке подлетать, вы не пропустите. Такая там красота, что... словом: "Ах, как!" Воды километров на сорок - пятьдесят, и это все изрезано, с рукавами, островами, протоками... Пойма реки Машуган, знаете?

- А я видел, - сказал Чехардин. - Я уже не первый раз.

- Ну и как там в Лихаревке - ничего? - спросил Джапаридзе.

- Вполне ничего, - ответил Скворцов. - Впрочем, вру. Летом ничего, а зимой трудновато. Мороз градусов тридцать, ветер пятнадцать - восемнадцать метров в секунду. Один раз у нас ветром гальюн снесло, так называемый туалет. Прихожу утром - будки нет, одни кучи. Ветер такой, что сквозь кирпичную стену продувает, честное слово. Приходишь домой после пурги, а в углах - сугробики.

- Плохое качество строительства, - пояснил Манин.

- А что там есть замечательного? - спросил Джапаридзе.

- Свиньи, - засмеялся Теткин.

- Да, - поддержал его Чехардин. - Пожалуй, самое замечательное в Лихаревке - это местная порода свиней. Высокие, поджарые, на длинных ногах... Сразу не поймешь, свинья или борзая. Воинственные, боевые свиньи... Дерутся на помойках, визжат, кусаются... Какой-то свиной цирк.

- А их хозяева не кормят, - сказал Теткин. - Там считается, что свинья сама себе найдет пропитание. Вот они и трудоустраиваются - на помойках.

- А съедобные они? - поинтересовался Джапаридзе.

- Относительно, - ответил Скворцов. - Мясо рыбой воняет. Я-то неприхотлив, для меня любое органическое вещество съедобно, а другие обижаются.

- Братцы, что я вам расскажу по случаю этих свиней, - вмешался Теткин. - Купил я однажды такой свиньи окорок и сильно на нем проиграл. Я тогда ухаживал за одной местной, ничего была женщина, как же ее звали?.. Кажется, Настя.

- Нина, - подсказал Скворцов.

- Не путай, Нина - это в другой раз. А на этот раз была Настя, я теперь твердо вспомнил. Позвала она меня в гости. Я, конечно, волнуюсь. Купил плодоягодного, того-сего, мелкого частника в банке...

- Частика, - поправил Манин.

- Ну, все равно - частика. И, как последний аккорд, решил ее поразить взял на рынке целый свиной окорок. Иду к ней нагруженный. Вручаю окорок: "Зажарь, Настенька". От великодушия еле жив. А она даже не поразилась. Понюхала. "Так и есть - рыбой воняет". Представляете? Я до того разочаровался, что взял плодоягодное и ушел. Так ничего у нас и не вышло.

- А отчего они рыбой пахнут? - спросил Манин.

- А черт их знает. Может, они сами рыбу в реке ловят. С них станется. Такие свиньи на все способны.

Джапаридзе слегка порозовел и, стесняясь, спросил:

- А как там в области напитков?

- В этой области как раз неважно, - ответил Скворцов. - В городке, сами понимаете, продажа запрещена, а в самой Лихаревке - одно плодоягодное, вино в высшей степени не вдохновляющее. Кстати, неудачи Теткина в любви надо на восемьдесят процентов отнести за счет плодоягодного. Выпив такого вина, женщина...

- Оставь свои пошлые намеки, - сказал Теткин. - Для тебя нет ничего святого.

Скворцов не слушал:

- А вам, товарищ Джапаридзе, раз уж вы едете в Лихаревку и интересуетесь напитками, вам надо знать, что такое Ноев ковчег.

- А что это?

- Ноевым ковчегом там называют забегаловку, которой заведует некий Ной Шошиа, личность в своем роде замечательная. У Ноя всегда можно достать и водку, и коньяк, и пиво, если только он вас полюбит. Я думаю, что за одну фамилию он всегда обеспечит напитками вас - и нас заодно.

- Моя фамилия только номинально грузинская...

- Ну, тогда вам придется победить Ноя с помощью личного обаяния.

Джапаридзе задумался, словно усомнившись в своем личном обаянии.

В самолете становилось все холоднее. Пар дыхания облачком окружал каждый говорящий рот. То один, то другой из пассажиров вставал и, пытаясь согреться, топал ногами и бил в ладоши. Джапаридзе открыл чемодан и застенчиво облачился в мохнатый свитер.

- В предусмотрительности нет ничего плохого, - пояснил Манин. У него самого отчетливо посинел нос и темные влажные глаза смотрели очень уж по-собачьи.

- А как же наш генерал спит в такой холодине? - вполголоса спросил Теткин.

- Я спал, - "сказал Сиверс, - но теперь, по милости вашей, проснулся.

- Вам же холодно, товарищ генерал.

- Мне не холодно. Мне никогда не бывает холодно. Как, впрочем, и жарко. Ваше замечание напоминает мне, как однажды моя маменька - шнырливая старушка, даром что ей восемьдесят годов - разбудила меня и спросила: "Саша, как ты можешь спать, ведь тебе мухи мешают?"

Кругом засмеялись. Подошла Лида Ромнич, растирая замерзшие руки. Она была правильного синего цвета и узко вжалась в свою короткую курточку.

- Однако холодно.

- Хотите, я вас согрею? - спросил Скворцов.

Она подняла на него медленные серые глаза. Теткин захохотал.

- Нет, я без пошлости. Я вас заверну в чехол от мотора. Хотите?

В углу лежали большие замасленные чехлы, похожие на ватники великанов. Скворцов взял один, встряхнул и галантно завернул в него Лиду Ромнич.

- И черным соболем одел ее блистающие плечи, - сказал Чехардин.

Она засмеялась. Посиневшие губы, плотно прилипшие к деснам, раздвинулись неохотно, в подобии гримасы. "Как она нехороша все-таки", подумал Скворцов. Лида уселась на пол, плотно завернувшись в чехол.

- Небось тепло? - завистливо спросил Теткин.

- Нет еще, но будет.

Теткин поднял второй чехол:

- Чего добру пропадать? Кому отепление? Скорей признавайтесь, а то сам возьму.

- Ну, да бери уж.

- Не в порядке эгоизма... - бормотал Теткин, заворачиваясь в чехол.

- А токмо волею пославшей тя жены. Знаем, - отвечал Скворцов.

Теткин, окуклившийся, опустился на пол рядом с Лидой. Они молча сидели бок о бок, притихшие, словно потерпевшие бедствие. Самолет, монотонно рыча, всверливался глубже в мороз. Среди оледеневшего металла двое в чехлах казались единственными островками тепла. Манин не выдержал:

- Теткин, пусти погреться.

- А я что? Я не протестую. Полезай. Ишь, орясина, как тебя вымахало! Мослов одних, мослов сколько.

Повозились, укутались, затихли.

- А что ж у меня второе место пропадает? - спросила Лида и вопросительно взглянула на Чехардина. - Хотите?

- Нет, спасибо, я почти не чувствую холода.