Оттого, что на этот раз Аллот говорил ровным голосом, не называя меня Реверендиссимус Доминус, не вставляя своих хэ-хэ, и оттого еще, что я не был его единственным слушателем и делил недоумение с приглашенными, его кривляние только больше коробило. Я не понимал, к тому же, что могло его к этому выступление побудить? Точно в ответ на мою мысль, стоявшая за мной мастерица тихонько обратилась к своему сосуду:

- Любовь-то, любовь-то, скажите пожалуйста, что делает...

- И добавлю, в заключение, что этим нашим устремлением ввысь мы обязаны Зое, - продолжал Аллот, - так как только ее исключительное дарование позволило нашему коммерческому предприятию стать отделением храма искусств! Зоя! О! Зоя! Где вы?

Отошедшая в глубину помещения Зоя стояла там как окаменелая. На зов Аллота она не отозвалась никак: не произнесла ни единого звука, не улыбнулась, не пошевельнулась. Отыскав ее глазами, он застыл. Я различил в его взгляде какой-то коротеньки луч: был ли это вопрос? Была ли это мольба? Смирение? - Не знаю.

Приблизившись к ней он предложил ей руку, на которую она нехотя оперлась, и подвел ко мне.

- Зоя и я, мы оба вас благодарим, - сказал он попросту, слегка поклонившись. Она же не шевельнулась. В глазах ее я прочел мучение.

Тотчас же она выпростала руку и снова отошла к мольберту. Послышалось что-то вроде нелепых смешков, и все вошло в обычное русло.

Оказавшись, по окончании приема, на улице вдвоем с Аллотом, я ему, без обиняков, сказал, что последнее его замечание слегка сгладило неприятное впечатление, оставленное его спичем, но что все-таки оно остается неприятным. И добавил, что в особенности неуклюже было говорить в присутствии посторонних, подвергая Зою ненужному испытанию.

- Реверендиссимус, Реверендиссимус, - ответил он, - неужели же вы могли хоть на мгновение допустить, что охотнику за сюжетами достаточно плавать по поверхности жизни, что его могут удовлетворить, хэ-хэ, лишь ее телесные проявления, что ему не захочется, иной раз, нырнуть в глубины инстинктов или взлетать к {101} метафизическим вершинам? Земно склониться перед догматами? Почувствовать дыхание потусторонних ветров и осознать себя не просто мастером литературы, а мастером избранным? Надо ли мне признаться? А? Признание очень удобный и излюбленный авторами прием. Но я не автор, я охотник за сюжетами, я не пишу книг, я творю их содержание и проникаю в него живьем, стоя, во весь рост! Признаться или не признаться?

- Как хотите. Особого любопытства я не испытываю.

- Да ведь я уже признался, - проговорил он, - я уже сказал, что гонюсь за сюжетом характера...

- Характера?

- Житейского. Да, да, житейского! Чувственного. Сентиментального. Психологического. Морального. Религиозного. Церковного. Недурно задумано? А? Скажите, Реверендиссимус?

Вскоре после этого Мари и девочки вернулись из деревни и дома, с их приездом, водворилось радостное оживление. Мари-Женевьев и Доротея загорали, были веселы и с увлечением разбирали заготовленные мной подарки. Ритуал "охапок времени" был возобновлен.

- Смотри, - говорила Мари, - минут больше чем когда бы то ни было. Я много их накопила для тебя, в деревне. Смотри, смотри как они носятся во все стороны !

Я был растроган, я был смущен. И только немного спустя понял причину моего смущения: я упустил необыкновенный случай ответить, что я тоже собрал немало минут. Как раз, когда Мари с девочками были в деревне, пришли старинные часы. Наведя справку о хорошем мастере, я не нашел, однако, свободного времени, чтобы пойти к нему сговориться. Так что неподвижные стрелки как раз тоже копили минуты. Впрочем, радость встречи все отодвигала на второй план. Она так меня захватила, что я забыл сказать Мари о новом наследстве.

О другом же событий: бракосочетании Зои и Аллота, - при котором я присутствовал, я не упомянул умышленно. Тут я могу себя упрекнуть в том, что я мог на эту свадьбу не явиться, и все же, подчинившись роду нездорового любопытства, явился. Может быть мной руководило что-то похожее на желание взять реванш? Но сравнить мои впечатления с описанием Аллотом моей собственной свадьбы я мог лишь гораздо, гораздо позже. Тогда же, еще не зная, что Аллот "прятался под деревьями", я видел только тождественность обстановки: Аллот и Зоя венчались там же, где мы с Мари.

Опасаясь, что мой автомобиль будет узнан, я приехал на такси, приказав шоферу остановиться не доезжая, но не слишком далеко, так как хотел непременно все видеть. Стояла солнечная и теплая погода. Приглашенных, среди которых я узнал служащих художественного ателье и двух-трех гостей, было мало.

Как прошла служба - я не знаю, так как, само собой понятно, в церковь не вошел. В сущности, впечатление у меня сохранилось лишь о выходе молодых. {102} Первое, что меня поразило - это фата и белое платье Зои. Второе глаза Аллота. Он смотрел куда-то вверх, не замечая ни того, что было в непосредственной близости, ни в отдалении. Он был отсутствующим, поглощенным, каким-то вдохновенным, он не в этот мир смотрел, он вообще никуда не смотрел. Никогда я его таким, ни раньше, ни после, не видел. Этому взгляду, похожему, пожалуй, на взгляд тяжело больного, или на взгляд умирающего, противоречила неподвижная, ящеричная улыбка. На нем был хорошего покроя фрак и шел он своим мышиным шагом чуть-чуть отставая от Зои. Скорей скользил он, чем шел. Зоя смотрела себе под ноги. В шелковом, блестящем своем платье и в фате она была очень эффектна. Когда она, вдруг подняв глаза, взглянула в мою сторону, я откинулся назад и постарался спрятаться за спиной шофера. Все же я заметил, что она, в направлении моего такси, смотрела довольно долго. Что было написано в ее взгляде я не разобрал: равнодушие? Спокойствие? Смирение?

25.

Проснувшись утром еще раз, - как это теперь случалось все чаще и чаще, - в состоянии подавленности, я тотчас же заметил, что Мари рядом со мной нет. Вскочив, я едва успел накинуть халат, как она вошла в спальню.

- Ты уже встал, - проговорила она ровным голосом. - Мое отсутствие тебя, верно, удивило?

- В чем дело, в чем дело? - перебил я ее, сразу заметив, что ее спокойный вид результат усилия.

- Я провела ночь у постельки Доротеи, - продолжала она, с еле заметным упреком. - Я ее нашла всю в огне, когда зашла в детскую посмотреть, как девочки спят. Я не стала тебя будить, так как ты вчера вернулся поздно. (Я действительно был на банкете торговой палаты.) Нерс сидела со мной. Мы поставили градусник: 39,5. Доротея немного бредила, и ее два раза стошнило. Вероятно, засорение желудка.

Слушая ее я, одновременно, слушал и то, что творилось во мне и спрашивал себя: нет ли между моим состоянием и болезнью девочки какой-то внутренней связи?

- Ты уверена, что это засорение желудка?

- Почти уверена. Мы вчера были у (Мари назвала фамилию своих друзей) по случаю именин их старшей дочери, и девочки пили шоколад, ели пирожные, груши, виноград, орехи и винные ягоды. Доротея очень развилась, бегала, играла. Это могло расстроить пищеварение.

- Надо вызвать доктора, - сказал я, с нетерпением.

- Я уже ему позвонила, он приедет к девяти.

Мы прошли в детскую, где Доротея была одна, так как кроватку {103} Мари-Женевьев еще ночью перенесли в комнату нерс. Девочка дремала, щечки ее были очень красными.

- Градусник снова показал 39,5, - прошептала нерс, добавив, чтобы меня успокоить, что у детей температура поднимается очень легко.

Я посоветовал Мари воспользоваться временем, остававшимся до приезда доктора, чтобы принять ванну, - после бессонной ночи это лучшее средство восстановления сил. Через несколько минут после того, как она заперлась, раздался звонок. Нерс дежурила у Доротеи, горничная спустилась за булочками. Рассудив, что это, вероятно, прибывший раньше времени доктор, немного досадуя на то, что Мари, как раз, купается, и что сам я в халате и еще не брит, я пошел открыть дверь. И увидал Зою. Не знаю, больше ли я удивился, чем рассердился, или наоборот, - но желания проявить хоть минимум любезности я не испытал.