Сутырин разлегся на соломе и говорит похмельно:
- Собираются бить меня мужики, а посему и тебя, наверно, вздуют! Уж спрашивали Степаху, работницу: "Который тут у вас прошение составлял?" Чуешь? Тебе бы, того... уйти от греха, к ночи-то...
Молчу, уходить не хочется.
- Дремлешь?
- Нет.
- Выпить мы с тобой можем, однако же! - хвастается Устин и шмыгает носом.- Лешие, положили мертвеца по эту сторону - перевезли бы на ту. Ему в селе место, около сборной, а не подле меня.
В сыром воздухе тошнотворно пахнет гнилым мясом. На селе девки водят хоровод, ясно слышны задорные слова песни:
А кто вдовушку полюбит
Вечное спасенье!
А кто девушку полюбит
Всем грехам прощенье!
- Ф-фу, - вздыхает Устин, - тяжело мне несколько...
Встретив икону, он немедленно и тяжко напился, отколотил сестру, укравшую из выручки два целковых, задавил черного петуха и уснул, но к вечеру проснулся, как встрепанный, опохмелился и снова беспокоится:
- Марью не видал?
- Нет.
- Врешь!
- Зачем?
- Мало ли зачем! Без вранья не прожить. Человек безо лжи, как петух без перьев,- лысый! Но, подумав, говорит:
- Лысых петухов - не бывает. Сманила меня баба эта, ей-богу! Конешно грех, ну - она вдовая, я - тоже Необыкновенная же до чего! Просто - смерть! А мне, всего-навсеё, сорок девять годов... Хороша баба?
- Хороша!
- То-то вот и оно! Дьявол! На село, видно, улизнула. Тут есть один татарчонок... ноги ему перебить надо!
Он выскочил из телеги, точно уколотый, и побежал со двора к реке, растрепанный, нечесаный, с соломой в волосах. Покурив, я тоже пошел за ним, но он уже колыхался посредине реки, в маленькой лодке, часто размахивая веслами.
У парома, на сырой, плотно утоптанной земле лежал мертвец, высунув из-под рогожи ноги в истоптанных лаптях и огромную, с отвалившимся большим пальцем руку; над ним сидел, покуривая трубку, маленький старичок, с палкой на коленях.
- Не признали - что за человек?
Старик помотал головою, указывая пальцами на свои уши. Глухонемой, видно. Паром - на той стороне, лодок нет,- не попадешь в село!
Я пошел берегом против течения реки, подальше от мертвеца, к остаткам моста, сорванного половодьем, сел на сухое место под кустами, думая о жизни. Забавно жить, и отличное удовольствие - жизнь, когда тебя извне никто не держит за горло, а изнутри ты дружески связан со всем вокруг тебя.
Село шумно ликует; слышно, как двое пьяных налаживаются петь; заливчато и звонко хохочет девица, надрывается гармоника, орут мальчишки. Благодушие до того одолевает, что даже спать хочется.
По реке неумело скользит челнок,- точно длинная, черная рыба извивается вперед хвостом. Тихо булькает весло, опускаясь в масленую воду. Добравшись до берега, шагов на десять выше меня, челнок прячется в кусты, и сквозь шорох голых веток о борта я слышу знакомый голос Марьи:
- Иде загряз по сю пору? Я ждала, ждала...
Кто-то тихонько говорит непонятные слова, и вновь голос женщины:
- У, нехрись! Да постой, не тискай!
Целуются, и так смачно, что, наверно, в селе слышно.
- Ой, Мишенька... Ой, милый, увел бы ты меня куда-нибудь!
"Бедняга",- думаю я о Мустафе, полагая, что Мишенька - это не он, но женщина говорит:
- Хрестись ты, пожалуйста!
- Ныльза!
- А то - пришиби моего-то свинью...
- Гырех пришибать ему...
- Ну, еще... А вот эдак-то, со мной, не грех?
Тихо. Только кусты, колеблемые течением, шуршат о челнок Тяжелая луна, поднявшись на сажень над землей, больше не может и снова опускается к степи, лениво, как Марья.
- Вон Марфа живет же с Ясашкой, а я - хуже ее, что ли? И ты его не хуже.
- Нисява!
- Тебе всё - ничего.
Плеснулась рыба, по звуку - лещ, он всегда шлепается о воду плашмя Паром идет, как будто часть берега оторвалась и островом перегородила Студенец. В селе ударили собаку, она визжит отчаянно и жалобно.
- Кабы извести его, так и Марфа довольна будет, тогда всё хозяйство ей!
- Турма будит, острог тибе!
- Эхма, ведь - как хочешь, а - не доскочишь!..
- Яса-ан,- кричит с парома Сутырин.
В кустах беспокойно завозились, зашептались, а я, повинуясь желанию созорничать, громко говорю:
- Не бойтесь, я его задержу...
- Ух,- испуганно вздыхает женщина, я вижу над кустами белое пятно ее лица.
- Прохожий, ты?
- Я.
- Ой... Господи!
Я иду прочь, но через несколько шагов она догоняет меня и, застегивая на ходу кофту, заправляя под платок волосы, горячо шепчет:
- Ты уж молчи, милый, я тебе за то полтинку дам, молчи, родной, а?.. Ты - молодой, должен понимать, какое это всё... А!..
Уверяю ее, что буду молчать, как мертвец, но говорю:
- Что ж ты, умница, не нашла другого места для эдаких разговоров?
- А ты - не стыди меня,- шепчет баба, прижимаясь ко мне.- Уж, конешно, грешница я... да - сам ты говорил - красивый он! А что татарин - так у нас вон попов сын, доктор, на французинке женат...
- Да я тебе не про это, бог с тобой! А вот уговаривала ты его, чтобы свекра пришибить...
- Да какой он мне свекор, коли у меня мужа-то нет? - угрюмо говорит она и вдруг предлагает просто, как работу:
- А может, ты возьмешься, пристукнешь его? Слушай-ко: чего тебе бояться? Сегодня ты здесь, а завтра - никто не знает где. А я бы тебя уж так-то ли поблагодарила! И он тоже,- он, гляди, богатый! А?
Смотрю в ее милое лицо, размалеванное природой самыми яркими красками, смотрю в синие глаза, большие, выпуклые, точно у куклы. Такая лубочная, но чистая красота, сильная и спокойная, как весенняя земля, нагретая солнцем...
- Я этакими делами не занимаюсь.
- Да ведь - один раз! - мягко убеждает она.- Стукнул да ушел, только и всего!
- Не подходит это дело для меня, нет!
- Ой, господи! Да ты - подумай...
- Мар-рь! - визжит Устин Сутырин, качаясь в сумраке впереди нас, смачно шлепая по грязи и размахивая руками.
- Это кто? Прохожий? А-а... Ты - чего? Ну - ладно! Я тебе, нижегороцкой, верю. Ха! А посему и - кончено! Дави их!
Он хорошо пьян, как раз в меру,- удали много, а на ногах крепок.
- Сейчас Коська Бичугин в ухо мне закатил: "Не жалуйся, кричит. Ты нас грабишь, мы не жалимся". Ты меня, прохожий, на нехорошее дело подбил, да! Это, брат, тебе даром не пройдет. Они тебе покажут - Коська с Петром, они тебя угостят тяжелым по мягкому.