"Тетка и племянница" - по-прежнему глотают хину, бром, все, что им попадается под руки. Теперь племянница обматывает бинтами нарыв под рукой.

К 12-ти часам все оживилось. Прием посылок - значить кутья будет. Кое-кто уже получил. Остальные волнуются. Ждут решения: кому идти в церковь, т. е. кому в сочельник, кому в день Рождества. Вечером просили дать вместо кандера кипяток - отказали. Ждут улучшения на завтра. Бузя говорит о золотых днях.

{73}

Днем.

Все готовы идти в церковь. Она специально открыта на праздники (Обыкновенно она закрыта при советской власти.). Нашему этажу (нижнему) идти в сочельник. Я рада, - таким образом увижу Кику скорее. Валя пойдет оба раза, лишь бы мужа увидать. Кое кто переодевается и прихорашивается. В последнюю минуту вспомнили, что лампадки нет в углу. Вспомнили, что и образа нет. Кто то живо достал образок. Отпилили стеклянную баночку, пилили шнурком, долго не выходило, наконец, прорезали стекло. Сделана лампадка, и Бузя зажгла. Руки так и дрожали от благоговения...

Выстроились парами, и повели. Впереди и сзади надзирательницы. Их веселые платки - единственная радость среди нас.

Перешли двор, где месяц назад прощались с Кикой. Солдаты во дворе жадно присматривались к проходящим женщинам. Некоторые из нас шли в шапочках, другие завернутые в платках. Велено по сторонам не смотреть и не говорить.

Поднялись наверх, в церковь, - вниз, не пустили. Там мужчины; повели женщин на хоры. Как ни старались идти тихо, все же громко заскрипела лестница от сотни шагов. Взглянула вниз. Видно море голов и затылков.

{74} Услышав и почувствовав присутствие женщин, все мужчины, как один человек, подняли головы. Надзирательница быстро подбежала и строго запретила смотреть, велела стоять в глубине. Украдкой, после долгих месяцев встречаются близкие - улыбкой, взглядом подбадривая друг друга. Валя, бедное дитя Валя, громко и на всю церковь зарыдала. Она в толпе узнала мужа, но бледного, страшного; вернее, тень мужа. Его худое, молодое лицо тоже закивало и заплакало, как и она. Я жадно стала присматриваться, не увижу ли Кику. Всякая белокурая, курчавая голова мне казалась его, но как я ни старалась найти, его не было. Огорчение было так велико, что праздники потеряли смысл, и у меня потекли слезы. Я только тогда поняла, насколько я была уверена его встретить здесь. Надзирательница, видя, что мы смотрим вниз, стала угрожать вывести; пришлось отойти.

Странное ощущение быть в церкви лишенной свободы, но и все кругом невольны; арестованы и оба священника. Их только отпустили на службу (Священники были арестованы за то, что во время всенощной службы не хотели отпустить молящихся на расстрел - которых все же потом увели и расстреляли.).

Служба торжественна. Много свечей, поют хорошо. Внизу видны седые, плешивые и детские головы. Молятся горячо, многие плачут. Из них далеко не все увидят свободу. {75} Странно доносятся слова: "Слава в вышних Богу и на земли мир" ...

Все кончилось, свечи погашены. Мы спускаемся по чугунным ступенькам назад. Возвращаемся молча в нашу темную камеру. В углу бросается в глаза горящая самодельная лампадка. И вдруг то, что сдерживалось до сих пор, прорвалось сразу и неудержимо в одно большое, общее горе. Точно до сих пор можно было все выдержать, терпеть, молчать, но сегодня, в этот вечер - это стало невыносимо.

Плакали все, и старые и молодые, и еврейки и русские, и не было разницы между "уголовными" и другими. Одна общая и огромная печаль заставила всех обняться в эту ночь. Когда немного успокоились, поели кутью - некоторым принесли. Разделили на этот раз совершенно поровну, - и легли спать. Так прошла Рождественская ночь. Как-то провел ее Кика?

25-ое декабря (первый день Рождества).

Вчера, несмотря на просьбу, кипяток не дали, а сегодня оказалось улучшения нет. Все тот же кандер и кипяток, погибли мечты о картофеле, о борще. Сахару вовсе не дали сегодня, точно нарочно. Жаловаться некому. Да и все равно не поможет. Бузя опять заговорила о прошлом. Слышен звон церквей.

Сегодня не наш черед, пойдет верхний этаж. Валя все-таки протиснется. Где-то {76} праздник, но не для нас. Приятели художники принесли вчера записку и посылку.

Погода мрачная, сырая; прогулка не веселая. Все молчаливы. Вечером игры, но без оживления, точно по заказу. Всем не по себе.

26-го декабря.

Сегодня принесли газету. В списке расстрелянных - Оля и Дуся. Мрачно замолчали все. Значит, неделя как убиты. Хотя все знали, что это будет так, но печатное слово имеет свою силу. Точно с этой минуты всем ясно стало, что ничего изменить нельзя.

Нет человека, который не волновался бы, когда ему кричат: - "На допрос". Сегодня позвали Марию Павловну (кастеляншу). Глаза у нее сделались сразу испуганные, она забилась, ища платок, но овладела собой. Вернулась часа через три, лицо в красных пятнах, в глазах тот же испуг. Полночи простояла на коленях и молилась. Когда же нас позовут? Вакс уверяет, что скоро будут выпущены Валя и Мария Павловна, но ей верить нельзя. Про нас она ничего не говорит, только зло улыбается.

Лампадка будет гореть еще две ночи, значит все три дня праздника. Я рада, я ненавижу наши длинные ночи здесь. Во сне все вздыхают, стонут, часто ссорятся. Наступит {77} кто-нибудь ногой на спящего, начинается перебранка пока все не проснутся.

Как провел Кика эти ночи? На мои записки нет ответа.

25-го декабря.

Вчера не писала. Не было бумаги, ни у кого. Все исписали к празднику. Лавочник подошел, у него бумага есть, но он не захотел дать взаймы. Я предложила полотенце, он отказался. Не выношу его отвратительного лица.

Приводят все новых и новых, и это называется "разгрузкой". Теперь стали приводить из участков. Это еще хуже.

Обыкновенно они лежат там недели три, четыре, поэтому особенно грязные, хриплые, больные. Насекомых пропасть, болезней тоже. Опять сыпной тиф у нас. Старуху убрали.

Сегодня привели что-то страшное, почти не женщину. Наполовину совершенно голая, а на талии одет мешок от зерна. Страшна своими несчастиями. Зовут ее Хавой (еврейка). Ее сразу невзлюбили за приниженность и несчастья. Дали место между окном и уборной, в мокроте. Там никто не соглашался лежать.

Бежала она из какого-то дальнего местечка, пережила четыре погрома. Били ее, били дом ее, били весь город. Били местечко это все, кто проходил, пока не сравняли с землей. Детей выбросили "вместе с комодом" из окна. Хаве нет 28 лет, но это старуха. Она страшна.

{78} Пропорционально ее несчастьям, преступление не так велико. В какой-то советской столовой похитила она, нагая и голодная, две кружки от чая. Наказана Хава на три года тюрьмы и сидит уже пятый месяц.

Еще так недавно радовались праздникам, а прошли они хуже, чем думали. Заговорили о новом год, все-таки надеются. Кто-то даже передавал сегодня о всеобщем освобождении.

По вечерам опять усиленно гадают. Весь вечер молодежь пишет, стараясь писать прямо, но слова сползают вниз.

Приходится постоянно заступаться за Хаву. Всячески стараются оскорбить и унизить ее. Проходя, каждая старается толкнуть, наступить. Боле несчастного существа я не видала.

Она не защищается. От несчастий она стала покорна. А люди любят наступать на горе... Я постоянно и резко вмешиваюсь.

29-го декабря.

Сегодня, как только встали: - "И-на и Д-а, к следователю". Наконец то. Радостно откликнулись мы обе и в один миг были уже за дверью.

Вернулась вечером, не весело на душе...

Было так: нас обеих позвали; сопровождала {79} одна из молодых надзирательниц. Повели в большую мужскую тюрьму. У подъезда стояла карета скорой помощи. Вошли, - полно солдат, все с винтовками в руках.

Возле окна деревянная скамья, на которую сели И-на и еще одна заключенная в большом шерстяном платке. От холода или от волнения она плотно куталась в нем.

Скоро вышел небольшой человек с красным лицом и мелкими, чрезвычайно мелкими, неприятными чертами лица, - в зеленом шлеме с красной звездой.