И к привычной клонятся судьбе.
Бескорыстного ль искать меж нами?
Где-то он один свой крест влачит.
Господи, весь мир, как мертвый камень,
Боже, мир, как кладбище, молчит.
25.VI.1938. "Стихи" (1949)
"Чем больше я думаю, тем больше прихожу к заключению, что путь мой правильный, что все другие пути не для меня, - говорила она. - Правильный, но ах! какой трудный". Трудный и одинокий: "надо во что бы то ни стало, как подвиг, в полном одиночестве и при подавляющем непонимании, вести свою линию, - убеждала она себя в своей записной книжке, - и не потому, что я этого хочу, а потому, что я на это поставлена. Кто-то добьется, я же должна начинать, не рассчитывая, что добьюсь". "Мне бывает очень тяжело, признавала она, когда еще шли распри в общежитии. - Я могла бы смириться, если бы поверила, что правда моя относительная". В самый день Рождества 1937 года она писала:
Какая тяжесть в каждом шаге,
Дорога круче, одиноче.
Совсем не о нетленном благе
Все дни кричат мне и пророчат.
Однако "без подвига, без хождения по непрохоженным тропам, без сурового отвержения духовно легких, практически соблазнительных путей нам ничего не дано будет осуществить".
Когда она падала духом, она бралась за физическую работу: "устраивает генеральную уборку всего дома, моет пол, красит стены, клеит обои, набивает тюфяки".
Усталость переживалась ею как проявление и как образ смертности:
Усталость учит больше не желать
Ни дел, ни радости, ни муки.
Еще раз лягу на кровать,
Навек сложу я накрест руки.
И порой она стремилась "так устать, чтоб быть ничем, исчезнуть...".
Но чаще всего она казалась неутомимой. По словам Мочульского, "она не признает законов природы, не понимает, что такое холод, по суткам может не есть, не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает страха и ненавидит всяческий комфорт - материальный и духовный".
Много энергии она тратила на людей, которым нищета, алкоголизм, психическое заболевание или туберкулез не позволяли вести нормальную жизнь. Среди них она искала своих "пророков":
Искала я таинственное племя,
Тех, что средь ночи остаются зрячи,
Что в жизни отменили срок и время,
Умеют радоваться в плаче.
Искала я мечтателей, пророков,
Всегда стоящих у небесных лестниц
И зрящих знаки недоступных сроков,
Поющих недоступные нам песни.
И находила нищих, буйных, сирых,
Упившихся, унылых, непотребных,
Заблудшихся на всех дорогах мира,
Бездомных, голых и бесхлебных.
О, племя роковое, нет пророчеств,
Лишь наша жизнь пророчит неустанно
- И сроки близятся, и дни короче,
Приявший рабий зрак, осанна.
В трущобах на окраинах Парижа вела жалкое существование парижская беднота. Немалую ее часть составляли русские. Мать Мария с помощниками разыскивала их, утешала и поддерживала их советами, услугами, провизией. Для детей была организована "четверговая" школа на Лурмеле, где до начала войны велись занятия. В XV округе (рю Жобэ Дюваль) и в фабричной зоне Монруж также возникли школы. При монружской школе образовался и приход.
Надо было также разыскивать бедняков, которые вели полукочевое существование. В районе центрального рынка многие кафе были открыты всю ночь. Среди них были такие, в которых бездомным бродягам разрешалось проводить ночь за столом при условии, что они закажут по меньшей мере стакан вина. "Им не давали спать на полу, - писал о. Лев (Жилле). - Но им позволяли отдыхать, облокотившись на стол. Я туда иногда ходил с матерью Марией. Она с ними говорила, уговаривала посещать ее общежитие, где безработным предоставлялось очень дешевое питание". "У меня отношение ко всем им такое: спеленать и убаюкать - материнское", - говорила она о таких встречах.
Среди безработных она встречала многих людей, которые горько сетовали на свое вынужденное безделье. Но по существу оно стало им привычным. Их скромное пособие обеспечивало выпивку, а выпивка - забвение:
Бутылочка, бутылочка без дна,
Деньки мои, деньки мои без смысла.
Дорога под ногами не видна,
Со всех сторон густая мгла нависла.
Налево - яма, напрямик - ухаб,
Направо - невылазная грязища.
А всё же, как бы ни был пьян и слаб,
Я доползу, наверно, до кладбища.
Там складывают весь ненужный лом
Средь скользкой и промозглой глины.
Бутылочка, с тобою напролом.
С тобой ничто не страшно, друг единый.
Не раз мать Мария исчезала на несколько суток подряд: часто и подолгу она проводила время среди таких забытых и заброшенных людей. Некоторые из них потом посещали общежития; некоторые там и поселялись, хотя не всегда надолго. Так, например, одному туберкулезному больному поручили домашнюю работу в Нуази-ле-Гран. В послеобеденное время, когда дежурная монахиня отдыхала, он забрал двух свиней, принадлежащих хозяйству, удрал в чужом грузовике и пропал.
Это был не единственный случай, когда люди злоупотребляли доверием Марии. Но она предпочитала доверять им и, имея дело с ними, шла на известный риск. А злоупотребления не лишали их ее поддержки. Еще на вилле де Сакс (1934) она приютила у себя молодую морфинистку, которая на следующий день украла у Гаяны двадцать пять франков. Мать Мария подбросила эту сумму под диван и за обедом сказала: "Вот как опасно обвинять, не разобрав дела. Деньги, оказалось, завалились за диван". Морфинистка расплакалась.
Одной женщине пришлось заложить свою швейную машину - единственное средство к существованию. Она обратилась за помощью к матери Марии, и та выкупила машину, которая была доставлена на Лурмель. Первоначальная владелица пользовалась ею столько, сколько ей было угодно, и в конце концов заработала достаточно, чтобы перейти на совсем другую работу. Одна ее приятельница сменила ее за швейной машиной. Но когда мать Мария поставила вопрос о том, чтобы оставить машину на Лурмеле, чтобы с ее помощью любая другая нуждающаяся швея могла бы зарабатывать, ее предложение вызвало брань и грубый отказ. Расстроенную этим помощницу мать Мария утешала веселой улыбкой: "Если бы мы ничем не занимались, нечего было бы нас ругать". "Отдельные ошибки не страшны, - писала она. - Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает".
Такие столкновения постоянно напоминали ей о том, что "недостаточно давать, надо иметь сердце, которое дает. Для того чтобы давать, мы должны иметь достаточно глубокое сострадание, чтобы нам прощали наше подаяние. Так как если мы даем по долгу, если милосердны только наши действия, то принимающий наше подаяние одновременно получает также унижение, оскорбление, боль" (Антоний Сурожский). В этой связи она выписала цитату из Исаака Сирина: "Если милостив не бывает выше своей правды, то он не милостив, - то есть настоящий милостивый не только дает милостыню из своего собственного, но и с радостью терпит от других неправду, и милует их. Кто душу свою полагает за брата, тот милостив, а не тот, кто подаянием только оказывает милость брату своему".
Кроме того, она не упускала из виду, что брат эмигрант находится не на высоте: "Наши родные и единородные Иваны Ивановичи достаточно настрадались и достаточно истрепали себе нервы, чтобы не удивляться, если и хорошее дело встретит большие препятствия".
Но бывали такие случаи, когда терпимость матери Марии противодействовала начинаниям собственных ее коллег и вызывала их вполне законный протест. Ей повезло, что для улаживания всех дел (и практически для управления делами) при ней находился человек "большой доброты и благородства", один из ближайших друзей Бердяева - Федор Тимофеевич Пьянов. Его здравый смысл являлся благотворным противовесом ее пылкости. С ней он объяснялся без прикрас (он был из крестьянской семьи); но хотя ему не раз приходилось охлаждать ее пыл, она высоко ценила его прямоту, его точность, ясность и деловитость. Ценила она также и любила его безграничную заботу об обездоленных, которым он посвятил всю свою жизнь в эмиграции.