Нет, не драма абсурда, а крик устами своей раны, боль бытия, шекспириана эпохи прогресса и "больших скачков".

Нет, не писатели отравляют жизнь - они ее уже находят отравленной, писал Г. Белль. Беккет ничего не придумывал - подводил итоги увиденному.

"В ожидании Годо" - драма символов, миф об упадке, о тщете бытия, о вырождении, об опасности и бессмысленности действия в эпоху восторжествовавшего прогресса: "Не будем ничего делать. Это безопаснее". Мир одномерного человека примитивен и убог, его ценности абсурдны, сам он безумец. Налицо оцепенение и автоматизм, либо жестокий энтузиазм разрушения - две крайности убожества.

Да, действительно, значительную часть отпущенного нам времени мы

сидим и ждем; но это происходит отнюдь не в метафизическом мраке, где

прячутся "они". "Они" борются против нас, а мы боремся с "ними". По

отношению к другим мы сами - это и есть "они".

На смену залитым солнечным светом подмосткам шекспировских

времен, окруженным со всех сторон тесным кольцом зрителей, на смену

тем насыщенным энергией столкновения характеров, которые ясно и

наглядно вскрывали главные пружины действия, пришла мрачная и темная

сцена, на которой царит бездействие, и на которую взирают и которую

подчиняют себе силы, незримо присутствующие за кулисами, а публика

стала "болотом" - так называет ее беккетовский Владимир, подходя к

рампе и глядя в зрительный зал.

Когда ожидают Годо, то подразумевается, что он может прийти.

Ожидание Годо, который так и не приходит, обретает драматизм,

способный волновать сердца только в случае, если тот, кто скорбит об

отсутствии Бога, убежден, что некогда Бог существовал, только в

случае, если бессмысленность религии воспринимается как утрата того,

что было в прошлом реальностью.

"В ожидании Годо" - это пьеса, отрицающая историю. В отличие от

"Короля Лира" у нее нет определенного места действия. Сразу же по

окончании спектакля эту пьесу можно показать опять и повторять сколько

угодно раз подряд: ведь нет никакой разницы между ее началом и концом.

Постановка "Годо" П. Холлом в 1955-м вызвала бурю шекспировской мощи. Симптоматично, что затем последовала постановка "Троила и Крессиды": Шекспира по Беккету...

...во внешнем облике спектакля, подчеркивающем пыльность,

пустынность жизни, в этом песке, который впитывает кровь воинов,

гибнущих из-за бессмысленной распри, то есть абсурдно, неразумно, - в

этом "пустом пространстве" чувствуется родство с абсурдистской

драматургией... И идея смерти, олицетворенной в образе Пандара, смерти

как единственного выхода из создавшегося положения, тоже близка

разработке этой темы у Беккета. Более того, драматургия абсурда,

безусловно обновившая внешний облик театра и драмы на Западе, могла

стать причиной того, что "Троил и Крессида" была около 1960 г. наконец

оценена и понята публикой. Хотя бы с точки зрения жанра. Недаром Д.

Стайен в своей книге "Мрачная комедия: развитие современной комической

трагедии" пишет в том числе и о "Троиле и Крессиде": "Колебания

тональности от трагедии до шутовства пронизывают ткань пьесы. Хотя они

не усиливают потенциальный трагизм, но наделяют пьесу тем особым

привкусом горечи, с которым мы ее всегда связываем". Именно эта

жанровая гибридность или многогранность свойственна пьесам С. Беккета:

они не веселы, ибо мы сталкиваемся с человеческим несовершенством,

слабостью, но для трагедии слишком ничтожен сам материал. Нечто

подобное имеет место и в "Троиле и Крессиде"...

Неудивительно, что именно эта пьеса стала в XX веке полигоном сценических экспериментов - вплоть до "ничейной земли" X. Пинтера, сродной "Бесплодной земле" Элиота или "Waste Land" В. Вулф. Питер Холл в 1960-м и Джон Бартон в 1968-м ставили "Троила и Крессиду" в духе театра абсурда нечто среднее между фарсом и трагедией, призванное усилить "последние разочарования Шекспира". В постановке "Троила и Крессиды" Терри Хендса Троя напоминала бункеры времен второй мировой войны, а герои носили шинели и каски. Война показана во всей своей гнусности и грязи. "Но постановка... говорит не столько о мерзости войны, сколько о мерзости рода человеческого, для которого война является естественным состоянием".

О постановке Бартона писали:

Режиссера интересуют не отдельные персонажи, а общая атмосфера

разложения, вызванного бессмысленной и жестокой войной, атмосфера

варварских оргий, цинизма главарей... девальвации моральных ценностей.

Культ секса, культ наслаждения господствовал в атмосфере

спектакля... разбой и разврат господствуют в мире, и победа достается

бездушному и бесчестному.

В печально знаменитой постановке 1968 г. Дж. Бартон выделил в

пьесе чувство яростного пессимизма.

То же говорили об инсценировке П. Холла: он дал нам почувствовать всю горечь Шекспира.

ШЕКСПИР И ЭЛИОТ

Наша проблема - преодолеть влияние Шекспира.

Пытаясь писать драматическую поэзию, я обнаружил, что в

каком бы размере я ни работал, стоило моему вниманию

ослабеть, как, "проснувшись", я видел, что написал плохие

шекспировские белые стихи.

Элиот

"Преодолеть" Шекспира поэту, впитавшему мировую культуру, было невозможно. Почти вся его поэзия-реакция на Шекспира, перекличка с ним, обращение к барочной эпохе, уже утратившей иллюзии, но еще не потерявшей веру. Т. С. Элиот считал, что Шекспиру повезло со временем, а ему самому нет: не осталось и этой опоры. Век Шекспира жил поэзией, век ХХ-й - окопами и концлагерями. В поисках истоков, приведших к армагеддону, Элиот обратился к Реформации, Ренессансу и Просвещению, с которых все началось... Шекспир, Донн, Драйден были для него концом великой культуры, после которых начался распад. Именно поэтому он и искал опору в искусстве XVII века, что видел там духовную реальность "религиозного мифа", утраченную "цивилизацией".

Т.С. Элиот был не только величайшим поэтом-пророком, но и литературным критиком, шекспирологом, культурологом, перу которого принадлежат выдающиеся исследования. Как поэт, он испытывал непреодолимое влияние Стратфордского волшебника. Шекспир был для него медиумом, усиливающей антенной, воспринимающей ритмы космоса. В Донне и Шекспире он видел прежде всего средневековых христианских поэтов, поделивших мир. Он отдавал предпочтение Донну как поэту с более мудрым отношением к тайне жизни. У Донна была за спиной высшая философия Аквината, а у Шекспира"беспорядочная" философия Ренессанса, лоскуты скептического либерализма Монтеня, цинизма Макиавелли, романтического эгоизма Сенеки с его концепцией героя - воплощения духовной гордости.

Элиот столь высоко ценил Средневековье, что даже в Монтене видел свойственное Ренессансу начало хаоса и падения ценностей - "осколки систем". Поэтому, считал Старый Опоссум, Шекспир не мог быть, как Данте, духовным пастырем. Все ищущие у него философию навязывают ему свою. Более того, сам Шекспир живописал "грех гордости", соучаствуя процессу, ведущему к "полым людям" и "бесплодной земле": отправная точка пути к Пруфрокам - Гамлет, отказавшийся от смирения и погрязший в рефлексии. "И даже Гамлет, который вызвал значительную кутерьму и смерть, по крайней мере, трех невинных людей... умирает вполне довольный собой".

Гамлет, Отелло, Кориолан - плоды ренессансного культа личности, чреватого страданиями, несчастьями и смертью. Даже пред лицом небытия Отелло отказывается от смирения и напоминает о том, что "оказал услуги Венеции". Для героев Шекспира смерть - не переход в мир иной, но трагический вызов судьбе, чреватый ужасами XX века.

Это ни в коей мере не значит, что Гамлет - неудача Шекспира. Нет! "Гамлет" - трудный орешек.

Гете делал... из Гамлета Вертера, Колридж... Колриджа, вероятно,

никто из них, когда писал о Гамлете, не помнил, что его первая задача