Через пять суток Глаза привели в камеру. Богдан жал ему руки и по-отечески ругал.

На следующий день Богдан получил ответ на кассационную жалобу: срок снизили до двенадцати. Он радостно поднял над собой желанный ответ и восторженно сказал:

– Есть еще Советская власть! А ведь это адвокат сделала. Спасибо Валентине Михайловне.

– А как фамилия твоего адвоката? — спросил Глаз, услыхав знакомые имя и отчество.

– Седых.

– И у меня она была. И одну статью отшила.

22

Открылась кормушка, и разводящий, нагнувшись, крикнул:

– Петров, с вещами!

Глаз быстро скатал матрац.

– Куда это тебя? — спросили зеки.

– Может, в другую камеру?

Он попрощался со всеми, и его увели на склад. Он сдал матрац.

Глаза закрыли в боксик. Там два зека, чадя сигаретами, травили друг другу, смакуя, чьи-то похождения, не обращая внимания на вошедшего. Глаз закурил.

«Э-э-э… Во-о-он меня куда. Так меня на дурака проверять хотят. Отец, значит, добился, чтоб меня проверили. Это хорошо. Тэк-с… Привезут меня к профессору Водольскому — эх, и начну я у него чудить. Подвал рассказывал, что, когда его проверяли, профессор спрашивал, знает ли он Пушкина и Лермонтова. Подвал ответил, что учился с ними в школе. Я устрою комедию еще чище. Я не то что Пушкина, скажу — Иисуса Христа знал и меня с ним распяли. Я начну там так баламутить, начну бегать по кабинету, скажу — за мной гонятся — задержите их, они хотят меня съесть. Я буду бегать по кабинету, буду бросаться на стены, падать, рыдать, попробую задавиться на проводе от лампочки… Да нет, он признает меня сумасшедшим. Если я буду на первом или втором этаже и если не будет решеток — выброшусь из окна. А может, стоит попробовать выброситься из окна, даже если на окне будут решетки? Это еще лучше. Скажут — точно дурак. О-о-о, профессор меня надолго запомнит. Я съем у него все окурки из пепельницы, если он курит, а если нет, съем деловую бумагу. Скажу, жрать хочу, три дня за мной черти гоняются и поесть некогда, — так думал Глаз, и от предчувствия, что он выкинет у профессора, по телу проходила дрожь и по коже — мурашки. Его бросало в жар, бросало в холод от того, что он собирался выкамаривать у Водольского. — Клянусь, я сделаю то, что ни один зек в его кабинете не вытворял. Если он меня в дурдом не отправит, то его самого на другой день в дурдом оттартают.

А может, просто косить на тихое помешательство? Не-е-ет. Это не по мне. Только на буйное. Господи, помоги мне стать дураком хоть на час. Профессор, что тебе сегодня снилось? Ей-богу, я сведу тебя с ума».

Глаз бросил окурок. Взросляки продолжали смаковать чьи-то похождения. «Стоп. Так это вроде про меня. Только добавлено много».

– Ну вот, — рассказывал чернявый в кепке, — как-то его посадили в камеру к ментам, так он их там терроризировал, они ночами его охраняли, чтоб он не замочил их. А потом вызвали начальника тюрьмы и попросили его убрать от них.

– А как побег он из тюрьмы делал, вернее с этапа, ты слышал? — спросил другой, одетый в клетчатую рубашку с длинными рукавами.

– Нет.

– Его в вагон стали сажать, а он вывернулся и побежал. Солдат выстрелил ему в спину. Еле отходили.

Глаз слушал-слушал взросляков и сказал:

– Так это вы про меня рассказываете.

Мужики взглянули на него свысока и, ничего не ответив, продолжали рассказывать его похождения. Они не поверили, что это он, такой щупленький и невзрачный.

Глаз сейчас находился в зените тюремной славы. Не знал Глаз, что почти по всем камерам тюрьмы про него рассказывают были и небылицы. Ему приписывали даже то, что сделал не он. Тюрьме нужен герой, который поднялся выше тюремных законов и, несмотря на удары и пули, творит то, что хочет. Глаза идеализировали. Идеализировали и зеки и тюремщики. А он об этом знал мало. Он был сын тюрьмы. И не представлял себя вне ее. Когда взросляки замолчали, Глаз спросил их:

– А вас куда?

– На суд, — ответил мужик в кепке и отвернулся.

– На су-у-уд, — протянул Глаз и подумал: «Так вот куда меня. Эх ты! Вот влип. Меня же тоже на суд. Свидетелем за Костю. Как быть?»

Глаз испугался. Его повезут на суд по делу взяточников. А защищать одного зека и топить другого — хреново. Так делают козлы. «Что предпринять? Э-э, стоп. Сейчас, когда выведут в тамбур, закошу на аппендицит. А если не поверят? Скажу, вызывайте врача. Не вызовут, с пола не встану. Конвой меня такого все равно не примет. А если затащит в машину? Ну и пусть. Ногами не пойду. А в зале — люди. Нет, скрюченным в суд заносить не будут. Конвой меня просто не примет».

Глаз, шмаляя сигарету, ходил по боксику, решая, как быть. «Но ведь я Косте слово дал, что расскажу следователю все, что говорили по трубе. Слово я сдержал. Но разве я тогда мог предположить, что еще и свидетелем на суд потащат? Теперь, раз уж дал показания, придется в суде их отстаивать. Я ничего не вру. Конечно, я показываю против одного зека в пользу другого, но ведь я показываю правду. Если бы я сидел с начальником управления и пришлось показывать против Кости, но правду, я не смог бы и ему отказать. Ведь это не вранье — может, ему меньше дадут. А вдруг тогда в нашей камере не было никакой подсадки и Костя сам сказал следователю о разговоре по трубе, раз ему это выгодно? Да, попробуй здесь разберись. Но раз так вышло, придется в суде говорить, как у следователя».

И Глаз решился.

Зеков принял конвой срочной службы, ошмонал и повез в тюменский областной суд.

Глаз удивился, как их вели. Ни разу его так не водили. Впереди шел конвоир, следом за ним — заключенный. За зеком опять конвоир. И конвойный замыкал цепочку. «Да, от них трудно намылиться», — подумал Глаз, входя в массивные двери областного суда.

Его закрыли в одиночную кабину рядом с залом заседаний. Волчок у кабины — открытый, и можно в него смотреть. В кабину напротив посадили молодого мужчину, одетого в лагерную робу. На груди у него Глаз успел заметить белую матерчатую полоску, пришитую к робе. На полоске черными буквами была написана фамилия — Снегирев. «Его привезли с двойки или с четверки, а может, с однерки. То ли такой же свидетель, как я, а если свидетель с воли, то, пока шло следствие, успел за что-то попасть, и его в лагерь отправили».

Глаз впервые в жизни переступил порог областного суда. Какой шикарный зал! Огромные светлые окна. Потолок от пола так высоко, что у Глаза захватило дух — как дворец! На потолке лепные украшения. Зал набит до отказа. Публика так ярко разодета, будто пришла не на суд, а в театр. Судят хозяйственных руководителей местной верхушки. Глаз, не торопясь, с достоинством прошел по залу, шныряя взглядом по лицам, стенам и потолку. Он остановился перед президиумом, а конвойный сел в первом ряду, чтобы не рисоваться перед публикой. Прямо перед Глазом сидели судьи и заседатели, слева — прокуроры — государственные обвинители, справа — защитники. Когда Глаза судили в первый раз, во всем зале было меньше людей, чем здесь, в президиуме.

Председательствующий на Глаза и не взглянул — свидетели ему порядком надоели, а Глаз проходил по делу в самом конце.

– Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил судья.

Глаз отчеканил.

– Так, — судья мельком взглянул на Глаза, продолжая листать дело, — где проживаете? Где и кем работаете?

«Он что, не знает, что я с тюрьмы? Ладно!»

– Город Тюмень, — звонко, чтобы слышал весь зал, проговорил Глаз, — почтовый ящик ИЗ шестьдесят восемь дробь один, или, по-другому, тюрьма, камера номер одиннадцать. Я там, правда, не работаю — сижу.

В зале засмеялись. Глаз на публику сработал отлично. Это его воодушевило.

Судья поднял голову, поправил очки и сказал смущенно:

– А-а-а, вы из следственного изолятора, извините. Я забыл.

«Охо, судья передо мной извинился. Ниш-тяк!»

– Подойдите к столу и распишитесь за дачу ложных показаний. Согласно статье сто восемьдесят первой, за дачу ложных показаний вам могут дать до семи лет.