Мехля вернулся с Карухиным.

– Рома сказал, что теперь будете петь,— добродушно сообщил воспитатель,— давайте попробуем. Приготовились — начали!

Отряд громко, быстро запел строевую. Глаз еле шевелил губами.

Сознание провалилось. В ушах теперь звучали три песни сразу: одна — которую пел отряд, вторая — «Гимн малолеток» и третья — «Как хороша вечерняя столица».

Когда строевая была спета, воспитатель похвалил ребят и сказал:

– Давайте еще раз. Только теперь будем маршировать.

Отряд затопал на месте и затянул песню. А Глаз не шевельнулся. Сзади его толкнули, он пришел в себя и, сообразив, что надо маршировать, зашагал на месте и подхватил строевую.

– Вот,— сказал Карухин, когда кончили петь,— сразу бы так — давно бы гуляли. — Он помолчал и громко скомандовал: — Разойтись!

Все повалили на улицу. Кто закурил, кто отправился на толчок, кто лег на траву. Глаз сел на лавочку. Закурил. Мысли путались. Сознание работало нечетко. Ему хотелось одного — одиночества. Провалиться бы под землю и побыть одному. Но земля не разверзнется и не поглотит его. Куда деться? Где побыть одному? Если бы его толкнули сейчас с лавочки, он свалился б на землю. Сил сопротивляться у Глаза не оставалось.

Такое состояние у него стало появляться все чаще и чаще, особенно после избиений. Он начинал думать о Вере, и появлялся ее образ, но вскоре расплывался, и на ее место всплывали отец или мать, но и они пропадали, и появлялись другие близкие лица. Потом появлялся кто-нибудь незнакомый, и Глаз часто моргал, стараясь прогнать его из воображения. Иногда с ним кто-то разговаривал. То утешал его, то ругал, снова успокаивая и говорил: «Терпи, терпи, Глаз, это ничего, это так надо. Ты должен все вынести. Ведь ты выдюжишь. Я тебя знаю, что же ты скис? Подними голову. Одлян долго продолжаться не будет. Ты все равно из него вырвешься».

На этот раз Глаз мысленно спросил говорившего: «Как же я вырвусь? Отсюда многие хотят вырваться, но пока я знаю только двоих, тех, что подкололи своего кента, и их, пропустив через толчок, отправили в тюрьму. Но им полжизни отняли. Неужели и мне заработать вначале толчок, а потом раскрутку? Я не могу убить человека, ведь я же никого не убивал. А если бы и убил, все равно — толчок. Единственное, что я могу сделать, — убежать. Но как я убегу? И не такие пытались — их ловили, пропускали через толчок и снова бросали в зону. Ну скажи, ну придумай, как вырваться из Одляна?»

Голос ответил Глазу: «Ты должен побыть здесь подольше. Тебе надо пройти Одлян. Но преступлением из зоны не вырваться. Не выйдет у тебя ничего. Да, не убить тебе ни вора, ни рога. Ведь и мужчину того ты не убивал. Из тебя в Одляне хотят зверя сделать. Иначе станешь Амебой. Чтоб постоять за себя — других надо бить. Роги и воры на свободе такими зверями не были. Зверями их сделала зона. Чтоб не били их, они дуплили других и поднимались все выше и выше. Одни стали рогами, другие ворами. Они тоже ни в чем не виноваты. Тебе до них не подняться. Ты еще не приспособился к зоне. Ты волей еще живешь. Придет время, и будет легче. А сейчас — крепись. Помочь я тебе не могу. Ты должен пройти через одлянские муки, да твои муки и не самые страшные, есть пострашней, но с тебя и этих достаточно. Ведь многие живут в тыщу раз хуже тебя! Амеба — твой земляк — на свободе был неплохим шустряком, а здесь — сломался. Не опустись до Амебы. Иначе будешь рабом. Из вас здесь изготовляют рабов. Чтобы работали, работали, работали… А воры и роги живут за ваш счет. Начальство их зажать не может. Если их зажать — в зоне произойдет анархия. Воры поднимут вас, и от актива останутся перья. Воров не так много, но их авторитет выше, чем у рогов. Крепись. Вырваться из Одляна ты должен сам. Сам додумаешься — как. Всех обманешь. Ты это можешь. Духом, я говорю тебе — духом не падай. Встань!» Глаз соскочил с лавочки.

«Погуляй около отряда. Сходи в толчок. Беретку можешь в карман не прятать. Никто с тебя ее сегодня не сорвет. Понял?»

– Понял, — сказал Глаз вслух и тут же посмотрел на другую лавочку.

На ней сидели ребята. Он подумал, не они ли ему сказали «встань», а потом сказали «понял?». Нет, ребята разговаривали между собой и даже не смотрели в его сторону. «Господи, — взмолился Глаз, — кто же мне все это говорил? Не рехнулся ли я? Как сегодня день прошел? Днем работали. Мехля еще дуплил. Потом на обед. На второе плов был, то есть рис без масла и мяса. Потом разучивали строевую. Потом Мехля нас опять дуплил. По грудянке он мне сильно врезал. Потом я вышел на улицу и сел на лавочку. А потом? Потом я с кем-то разговаривал. Но лица я не видел. Может, пока я сидел на лавочке, то уснул и мне приснилось? Наверное, так и было. Но почему же я тогда не упал с лавочки, если уснул? Почему же я не упал? А-а-а, в детстве мне говорили, что я лунатик. Сонный в Падуне я несколько раз на улицу выходил. Сам, значит, спал, а ногами ходил, и не падал, и даже по лестнице спускался. Да, еще я помню, как я встал сонный и пил из кадки квас. Мать с сестрой тогда не спали, и, когда я напился, они стали со мной разговаривать. Я отвечал им. А сам в это время спал. Они поняли, что я сплю, и продолжали со мной разговаривать. Когда я проснулся, то никак не мог понять, как же я очутился в кухне. Неужели я опять, стал лунатиком? Говорят, лунатики могут пройти по гребню крыши и не упасть. Если бы я, сонный, встал, перелез через запретку и ушел из зоны — вот было б здорово! Говорят, лунатиков нельзя окликать, а то они могут проснуться и упасть».

Глаз пошел в толчок. Оправился. Когда шел назад, вспомнил, что голос ему сказал походить около отряда, а потом сходить в толчок и не прятать в карман беретку. Теперь ведь так и вышло. Он, не думая об этом, погулял возле отряда, потом ноги его сами понесли в толчок, и, главное, он даже не думал, что надо спрятать беретку в карман, чтоб ее с головы не стащили.

«Неужели я начал от этого Одляна сходить с ума? Неужели сойду? Нет, с ума сходить нельзя. Ведь если и правда сойду, мне все равно не поверят, скажут, что я кошу. Нет, господи, нет, с ума нельзя сходить. Что угодно только остаться в своем уме. Буду считать, что я пока в своем уме. И это мне все приснилось. Интересно, а я узнаю, что я сошел с ума? Если сошел, то я же не пойму, что я дураком стал. Вот у нас в Падуне Петя Вагай. То ли он дураком родился, то ли потом стал, а если стал, то он же не понял, что теперь он дурак. Нет, если я так рассуждаю, то я, слава богу, еще не дурак».

Глаз сел на лавочку. Скоро объявили построение в столовую. После ужина Мехля собрал обойку в ленинской комнате.

– Ну что, выдры, — начал он, — подборзели. Вас не так давно за работу дуплили, а вы, шкуры, еле шевелитесь. За этот месяц чтоб план перевыполнили. Все необходимое будет. Сейчас малярку дуплят, будут вовремя поставлять локотники, в рот их долбать. В общем, от вас все зависит. — Мехля помолчал. — Ну а сейчас по одному в туалетную комнату.

В туалетной комнате актив пацанам ставил моргушки. Слава богу, Мехля палку с собой не взял. Он стоял у окна и наблюдал. На кого он был зол, ставил моргушки сам. Если парень начинал кайфовать, он отпускал его. Бугры и помогальники били несильно. Понимали они, что Мехля ради досрочки хочет перевыполнить план. А план зависел от поставки другими цехами необходимых деталей. А другие цехи зависели от смежников.

В туалет зашел Глаз. Мехля, увидев его, положил сигарету на подоконник и поставил Глазу несколько моргушек. Видя, что Глаз теряет сознание, пнул его под зад и выгнал.

Глазу надо было идти налево, в спальню или на улицу, но он после моргушек еще не оправился и побрел в ленинскую комнату. Увидев ребят — а они стояли в очереди в туалетную комнату, — пришел в себя. Парни, смеясь, спросили его:

– Что, Глаз, по второму заходу?

Он улыбнулся, но ничего не ответил и вышел на улицу. Сел на лавочку. Сколько сидел — не помнил. Сознание провалилось.

– Эй, Глаз, — услышал он. За рукав его тряс земляк Дима Нинин. — Что, спишь?

Глаз пришел в себя и, не зная, что ответить, сказал: