Леденящая струя подействовала отрезвляюще. Мир сразу перестал качаться, кошмарный дракон улегся на свое прежнее место и снова принялся пить воду, слегка вздрагивая. За своей спиной Сан Саныч обнаружил трехлетнего малыша. Он забрался на скамеечку и не придумал ничего более умного, чем вылить Сан Санычу за шиворот ведерко еще не прогревшейся озерной воды, причем, как вскоре почувствовалось, в воде были и песочек и камушки. Сан Саныч мучительно соображал, что же ему следует делать: благодарить карапуза или отшлепать. С одной стороны, он спас от кошмарного видения, а с другой - вода уже успела добраться до ботинок, и Сан Саныч ощущал себя сам подобно этому малышу в определенной и не самой приятной ситуации. Однако если для малыша подобное состояние было делом обычным, то Сан Саныч за последние лет тридцать уже успел от него отвыкнуть и почему-то ощущал дискомфорт.

- Есть ли на свете детище хуже тебя, несносный мальчишка? - раздался рядом возмущенный голос, - Ведь только вот на секундочку отвернулась... И как это тебя угораздило? И когда только ты успел так нагадить? Ну как тебе не стыдно. Посмотри. Посмотри, что ты с дяденькой сделал. Будь я на его месте...

Что-то до боли знакомое и родное почудилось в интонациях рассерженной мамаши, Сан Саныч повернулся и застыл от удивления.

- Веня? Вероника, неужто это ты? - спросил он.

На него поднялись удивленные, такие же карие с золотистым вкраплением, как у Карины, глаза, такие же разметавшиеся по плечам каштановые волосы. Сан Санычу так нравилось, когда они струились между пальцами, такой же упрямый излом бровей, и только сеточка морщинок прибавилась в уголках глаз.

- Саша? - не сразу узнала Вероника. - Вот так встретились.

Она смутилась. А Сан Саныч стоял и улыбался, глядя не нее. Господи, до чего же она похожа на сестру. Такие же маленькие ладони чуть располневших рук, такой же округлый локоток и такой же жест, отбрасывающий волосы с лица. Как странно, он все помнил, как будто это было вчера. Помнил, словно когда-то пытался вылепить Карину из гипса, чтобы навечно сохранить ее милый образ. И сохранил, а казалось, что у ничего не получилось.

"Всевышний, наверное, свел нас," - подумал Сан Саныч.

- Как странно, - сказала Вероника, - именно сегодня я думала о тебе, Карина спрашивает, не слышно ли чего.

- Карина? Как она?

- По-моему, ждет... может быть, и тебя...

Солнце вывалилось из-за тучи, расплескав янтарное тепло, а в душе Сан Саныча в затянувшемся мучительном ожидании рассвета блеснул слабый лучик надежды, той самой надежды, которая умирает последней и которая способна творить чудеса, отводя от края беды и помогая найти опору в этой сумбурной и порой невыносимо-тяжелой жизни.

- Саш, ты прости, - сказала Вероника, кивнув на карапуза, - понять не могу, и как его угораздило.

- Да ничего страшного, - сказал Сан Саныч и тут что-то шевельнулось у него под рубашкой. - Слушай, а что у него было в ведерке?

Глаза Вероники округлились и она прошептала:

- Раки.

Сан Саныч тут же кожей почувствовал, как рассерженные клешни мертвой хваткой вцепляются в него, и судорожно начал вытаскивать рубашку из брюк. Веня помогала, и ее тонкие пальцы скользили по спине Сан Саныча, стряхивая песок.

Негодный мальчишка с видимым интересом наблюдал за ними.

- Ну посмотри, что ты наделал, - ворчала на него мама, как теперь дядя домой пойдет, такой мокрый и грязный.

- А ему нвавится, вишь, он улывается, вишь? - оправдывался начинающий бандит.

В конце дня, уединившись на кухне перед открытым в грозовой мрак окном, Сан Саныч открыл заветные коричневые корочки. Вечерняя мгла, ранняя и тревожная, окутала город. Там, где еще недавно ласково голубело небо, сурово бродили, сталкиваясь и сгущаясь, чернильные тучи. Далеко за озером над горами змеились сполохи, но раскатов не было слышно. Ветер, холодный и сильный, сорвался с гор и полетел над волнами, срывая с них белую пену и швыряя ее рваные хлопья в запоздалые лодки и зазевавшихся чаек. Все залило чернильно-фиолетовой тьмой, все живое спешило укрыться от надвигающейся непогоды. Временами по мостовой быстро-быстро щелкали тонкие каблучки, отчетливо печатая торопливые шаги. Излучающие тепло, спокойствие и уют желтые окна домов гасли одно за другим, оставалось лишь слабое мерцание телевизоров. Близилась ночь, грозовая, дождливая. Последние дни, словно по заказу, ночами шли ливневые дожди, а утром солнце мячиком выпрыгивало из-за горизонта, наполняя ласковым светом умытый город и напоенную, благоухающую землю.

Сан Саныч начал читать.

"Август 1957 года.

Мне еще не так много лет. Я полон сил, желаний. Но я опоздал. Чувствую, что опоздал. Мой поезд уходит. Я не успеваю за ним. Я знаю. Уже спущен с цепи хромоногий убийца и мечется. Мечется в поисках моего следа. Уже точит топор нелюдимый палач. Топор, тоскующий по моей шее... Я чувствую приближение смерти. Человек слаб и беспомощен перед ней. Даже самый великий. Перед костлявой все равны. Все превращается в прах... Сталин умер. Берия расстрелян. Я уцелел чудом. Меня спасло только то, что я успел кое-что предпринять. Я всегда жил по золотому правилу: резкие телодвижения надо делать в согласии с линией партии. И на этот раз это правило меня опять не подвело. Жизнь я сохранил, пока, но мой звездный час прошел. Мою власть резко ограничили.

Как раз перед юбилеем я осознал, что я чудовищно одинок. В соседней комнате умирает моя жена. Я ее никогда не любил. Нас свела вместе случайность. Я был студентом. Она на тринадцать лет старше, третий раз замужем. От меня хотела только сына. Я поразил ее своей неутомимостью. Ночи нам было мало, но с утра надо было на работу. Она забеременела. Я сказал жестко: своего ребенка не отдам. Она сделала аборт, второй. Я принял меры, написал докладную. Ее муж, паршивый интеллигент, перебрался в мир иной. Она до сих пор не знает, что это дело моих рук. Безутешная вдова стала моей женой. Брак не принес мне счастья. Она извела меня ревностью. Настоящий кошмар. Она подозревала меня со всеми, от секретарш до жен директоров заводов. Звонила непрестанно. Высчитывала где, когда и с кем я был. Она часто была права. Но она не понимала главного: я презираю женщин. Чувство привязанности мне незнакомо. Пользуясь властью, я всегда мстил всему женскому роду за то платье, которое носил в детстве. Жена меня изводила. Мне хотелось только спокойствия. Я убеждал ее, что дамы меня не интересуют. Тогда она пришла к выводу, что я "голубой".

У меня всего одна любимая дочь. Бедная девочка. В тринадцать ее рассудок помутился. Тринадцать лет - проклятое число. В тринадцать лет мою мать взял в жены тридцатилетний мой отец. Она была молодой и глупой. Он мучил ее, заставлял рожать детей. Сначала мертвых, потом живых. Потом преставился. У нее осталось шесть детей на руках. Младшему, мне, не было и шести. Глядя на тринадцатилетнюю веселенькую мою дочь, я представлял ее в роли бабки. Но моей вины нет в том, что она сошла с ума. Потом я выдал дочь замуж за одного из моих верных псов, мечтавших породниться с сильными мира сего. У меня два внука, но жена и дочь не подпускают их ко мне. Чего они боятся? Я просто не понимаю. Формулировка их чудовищна: "Не подходите к деду - он заразный." Ребятки слушаются."

Сан Саныч вдруг поймал себя на мысли, что испытывает жалость к этому никому не нужному в целом мире, убогому, проклятому людьми, презираемому даже родными человеку. Человеку, продавшему душу дьяволу, чтобы добраться до вершины и получить неограниченную власть. Лукавый обещание исполнил и с сатанинской ухмылкой исчез. Времена сменились и бывший властелин, разъезжавший на черном лимузине, начал ходить пешком, а те, кто раньше становились во фрунт или отвешивали поклоны в пояс, стали плевать вслед. Вокруг не осталось ни одной доброй души, способной пожалеть этого сирого и убогого. Да и разве достоин жалости палач?

Строчки тетради витиеватым письмом бежали одна за другой:

"Долгое время я был охотником. Но Фортуна жестока. Внезапно, в одночасье со смертью Сталина, я превратился в объект охоты. Вот уже шесть лет в полнолуние я слышу сигнальный рог облавы. Я ощущаю себя волком. Следом - свора собак. Я слышу их шакальи голоса. Недавно они подтявкивали мне, теперь с заливистым лаем идут по следу. Я могу бежать по коридору из кроваво-красных флажков. Но этот путь рано или поздно приведет меня к засаде. Я могу встретить гончих псов лицом к лицу. Собаки трусливы, каждая слабее меня. Ни одна не осмелится напасть на волка первой. Первой - смерть. С первой я справлюсь. Только эта задержка на одно мгновение. Свора разорвет меня в клочья. Но я трус. Я давно понял это. Поэтому я бегу. Бегу, петляя как заяц. Бегу, покуда хватит сил.