Администратором — толстой, но очень проворной девахой Ленкой Пьянцух — Тенгиз пытался помыкать, постоянно ее попрекая полнотой и общей корявостью фигуры, дескать, на ее месте должна была бы быть стройная фотомодель, призванная не только радовать эстетически, но и порою бесплатно, по служебной необходимости, расслаблять его напряженные чресла.

Ленка не обращала на него никакого внимания. Она добросовестно всюду бегала и повсюду поспевала — доставала билеты, заказывала гостиницы, дозванивалась до секретарей, договаривалась об интервью, ловила такси…

Тенгиза, разумеется, предупредили, кто такая Айсет и откуда она взялась. Поэтому он избавил ее от глупых сексуальных намеков, зато сразу сделал несколько предложений профессионального свойства.

— Они хотят репортажей по чеченской теме? — с ходу начал Тенгиз, едва их представили друг другу. — Я знаю, какой классный репортаж можно сделать, никуда не выезжая, здесь, в Москве… Едем в Бутово, там я знаю гаражи, которые чечены держат, снимем репортаж, как власти столицы не дают развернуться малому бизнесу, притесняют предпринимателей по национальному признаку. Не дают ребятам землю под новые гаражи и боксы…

Однако у Айсет хватило ума прежде, чем мчаться в Бутово и встречаться с тамошней авторемонтной мафией чеченского происхождения, поговорить на эту тему с отцом.

— Ни на кого там мэрия не давит, — сказал отец. — Я знаю, там Аслахан и Ахмет Гаджиевы автостоянки и гаражи держат. По конфликт там у них не с мэрией, а с долгопрудненскими и с солнцевскими. Все хотят новый кусок территории за МКА-Дом… Солнцевские надумали там гипермаркет построить, долгопрудненские — торговую базу, пиленым лесом и сборными дачными домиками торговать… За теми и за другими силовые ведомства, только разные… Не получится у тебя с репортажем. Только репутацию себе подмочишь…

Тему для первого репортажа подбросила Астрид.

— Поезжайте в Ингушетию, — сказала она, попутно не забыв приклеить улыбку, — снимите серию репортажей о положении беженцев, как их вынуждают вернуться в Чечню, как угрожают лишить пенсий и пособий, как не дают продовольственной помощи, принуждая покидать лагеря, в общем, на месте разберетесь, сообразите, что к чему…

Айсет было разволновалась, справится ли? Позвонила отцу.

— Ты ничего не бойся, дочка, — сказал отец, — тебя встретят наши родственники, и все будет хорошо…

В Назрани Айсет воочию убедилась во всемогуществе понятия «родственники».

Их встретили в аэропорту, подогнав машины к самому трапу самолета. Саму Айсет повезли в головном «мерседесе», а Тенгиза с Ленкой Пьянцух посадили в белую «Волгу». Назранская милиция по всему маршруту движения становилась «смирно» и отдавала им честь.

Тенгиза с Ленкой поселили в лучшей гостинице города, без церемоний, предварительно вытряхнув из номеров «люкс» каких-то не шибко важных иностранцев. Айсет же сразу отвезли в дом к двоюродному дяде Руслану, про существование которого она узнала от отца только перед самым вылетом из Москвы.

Дядя Руслан был здесь каким-то республиканским министром и заведовал всеми деньгами, отпускаемыми на строительство по федеральным программам. Дом у дяди Руслана был трехэтажный. Большой. Окруженный высоким кирпичным забором, с улицы он казался маленьким — только одна крыша виднелась с проезжей части.

Однако это был хорошо продуманный оптический обман, так как архитектор точно рассчитал глубину, на которую он отнес строение в сад, подальше от отгороженной забором дороги. Таким образом, с улицы, из-за крон высоких плодовых деревьев, был виден только кусочек крыши…

— Мне нравится ваш дом, дядя Руслан, — сказала Айсет, когда, переодевшись, спустилась к накрытому на веранде столу.

А дяде понравилась ее подсмотренная в Лондоне манера одеваться — юбка поверх джинсов, зеленый платок хиджаб, накрученный вокруг головы и глухо закрывающий шею.

— Ты молишься, как положено? — спросил дядя.

— Я хожу в мечеть по праздникам, — уклончиво ответила Айсет.

— Молиться надо пять раз в день, — назидательно сказал дядя и, погладив воображаемую бороду, улыбнулся. — Я тебя помню совсем-совсем маленькой, когда ты родилась…

Дядя все и организовал.

На следующий день с утра за Тенгизом и за Ленкой заехала закрепленная за ними министерская «Волга». Айсет с двумя дядиными охранниками ехала в «мерседесе», оснащенном кондиционером.

До лагеря было минут сорок езды.

Дядя обо всем договорился, и в лагере их встретили, как самое высокое начальство из какого-нибудь Европарламента или международной комиссии по правам человека.

В лагере было пыльно, грязно и отвратительно пахло хлоркой, которой из опасения болезней засыпали помойки и общественные туалеты.

Айсет зашла в такой туалет и ужаснулась…

— Тенгиз, мы, пожалуй, начнем снимать с этих помоек и с туалетов, — сказала она, в грустной задумчивости наблюдая за тем, как ее оператор распаковывает видавший виды, со всех боков обшарпанный «Бетакам»…

Она раскрыла на коленках свой ноутбук и принялась писать текст, который только что пришел ей на ум…

— Изображение и звук, которые принимают ваши телевизоры, не в силах передать тех запахов, которыми пропитаны каждый квадратный метр этой территории, территории, где уже четыре года живут люди, вынужденные покинуть свои дома и бежать сюда от войны…

Их группу сразу обступили женщины. На лицах женщин были нарисованы привычно-показные страдания. Айсет видела такие нарисованные страдания каждый раз, когда выходила из метро на Лестер-сквер или на Кромвель-роуд…

«Фуд, фуд, мани фор фуд…» — там, в Англии, ныли такие же женщины с нарисованными на лицах страданиями.

Только здесь они ныли не по-английски, а по-русски.

По-русски, потому что Айсет, в общем, чеченского не знала, как не знали по-чеченски ни Тенгиз, ни Ленка Пьянцух.

Женщины ныли хором.

Вперед они выставляли полуголых детишек. Детишки натужно и явно заученно кашляли, изображая запущенный бронхит. В школе они бы явно получили освобождение от занятий по физкультуре…

Айсет дала Тенгизу команду снимать.

Тенгиз дело знал и снимал на всякий случай — все и вся.

Потом из снятого можно будет навырезать и намонтировать то, что надо для эфира. Лишнего материала никогда не бывает — это правило Тенгиз знал хорошо.

Айсет совала микрофон то одной женщине, то другой, и все они заученно, плаксивыми голосами, говорили одно и то же — что продовольственная помощь поступает нерегулярно, что хлеб бывает не каждый день, что дети болеют, и что, самое главное, — их всех гонят отсюда назад, в Чечню, грозя совсем перестать снабжать и хлебом, и лекарствами. А в Чечне война… А руководство федералов лжет, что в Чечне им дадут мирно жить и строить дома… А дети болеют и четвертый год не ходят в школу… Дети кашляли и черными глазами глядели на Айсет, как, наверное, с земли наверх глядят на небо люди, когда им плохо…

И Айсет трижды пожалела о том, что не сообразила взять для этих детей хотя бы несколько килограммов шоколадных конфет.

Дядя договорился с руководством местного телевидения, что им с Тенгизом на пару часов дадут монтажную студию — посмотреть и поколдовать, что получается с репортажем. Тенгиз был доволен.

Их возили с почетом. Их кормили на убой. Их всячески ублажали.

И Айсет даже не была уверена, давал ли себе Тенгиз отчет в том, что ублажали его с Ленкой не потому, что они такие столичные штучки, а потому, что одним из хозяев республики был ее, Айсет, дядя!

Но Айсет помалкивала и. занималась делом.

И если Тенгиз был доволен результатами, то Айсет — наоборот. И чем дальше, тем в большее уныние она приходила. Все получалось, как сочинение на заданную тему. Руководство телеканала в лице замороженной Астрид желало антифедеральный репортаж о несчастных и гонимых чеченцах. Местные, в лице дяди, желали того же.

Тенгиз расстарался! И получился — румынский хор, фальшиво завывающий возле метро на Лестер-сквер… «Мани фор фуд, мани фор фуд!» Хористки могли вызывать разве что брезгливую жалость, но никак не искреннее сочувствие. Они не выглядели страдалицами, они выглядели побирушками, поскольку в их горе не было ни на йоту достоинства… Айсет вспомнила старинную чеченскую мудрость, которую любил повторять отец: «Портится мужчина — пропадает семья, портится женщина — гибнет народ»…