– В семь, – ответил Андрей.
– А я бы все не так сделал.
– А я так.
– Вот и сделал, что мы тебя какую уже неделю ищем.
– А где же тетя Надя? – спросил Андрей.
– Да вот с живорезами твоими беседует, хочет тебя забрать домой, чтобы до полного здоровья не залечили.
Тогда же ворвалась в палату тетя Надя и ну целовать Андрея. А очи ее сверкали, как новогодние игрушки на елке:
– Что, козак, нагулялся?
– Здравствуйте, тетя Надя.
– Здравствуйте, тетя Надя, – передразнила она и по-отечески запустила руку в чуб Андрея.
– Как же вы меня нашли? – спросил Андрей.
– По долгу службы обязаны все знать.
– А что, долго я уже здесь?
– Долго, Андрюша, долго, – и улыбка сходила с уст тетки Надежды. – Ты не долечился и пустился в мороз и пургу в путь. А так делать нельзя. Кризис миновал, но могут быть осложнения. Я в первый раз приходила, ты спал, в другой раз – снова ты спишь, а уж на третий раз ты очнулся. Но доктор у тебя хороший, знаменитый, можно сказать, в нашем краю. Микола Степанович. Мой приятель, мы с ним часто и на пикник, и на шашлык. Хорошо, что прямо к нему ты попал, а то, знаешь, как у нас бывает, пока суть да дело, пока разберутся, что к чему, а уже и не надо ничего. Но больше никогда так не делай. Ты бабушке ничего не сказал, а она может и не вынести переживания.
– Надя, – перебил Виктор Павлович.
– Да, сейчас идем. Она ночами не спит, тебя ждет, а тебя нигде нет.
– Надя, – недовольно повторил Виктор Павлович, – опоздаем опять.
– Да, Виктор Павлович, не переживайте. Нужно идти. Мы тебя, Андрюша, завтра заберем. Дядя Витя уезжает скоро, у него же такая работа, дальняя. Ну, не скучай.
И исчезли так же внезапно, как появились.
Жди, мой друг, выздоровления – высокого белого лебедя, тысячи ключей от тысячи дверей, каждая из которых ведет на утреннее поле. А радостнее ничего в жизни нет, и сама болезнь, мнится, для того только нам дана, чтобы от нее избавляться и обретать свободу. Тогда узнаешь последней цену. Так и мудрец тот базельский рассуждал. Помнишь ли, я рассказывал тебе о нем? Не знаю, как получилось, что и я оказался на больничной койке в лапах у врачей; видимо за чрезмерное участие разделил участь твою. Я тебе писал, писал, но не доходили к тебе мои письма; я тебе писал в воображенье. А вот, удачливый, прощаю все недавние муки. Услышал крик лебедя и обрадовался, как заново родился. Теперь впереди много жизни и много дали. Больше не буду о плохом. Завтра буду далеко отсюда, и, сказать по совести, нисколько не жалею. Еще минуту перед тем, в радости, шевельнулось нечто к этим иссеченным трещинам потолкам, подведенным неровным кантом стенам, к шелестящим медицинским шагам, к остроносой девушке из соседней палаты, не красавице и докучливой взглядами, к сестре с ароматным аптекарским станом, даже к больному в синих рейтузах – головной боли всех местных врачей, бегающему от них по этажам. Но теперь – всех к черту. На волю, на волю теперь!
– Из рассказа Петра Герасемца о своем пребывании в районной диканьской больнице.
– Красота! Туалет за стеной, раковина там же. Можно носки постирать, а высушить на батарее. На горячем кране нету, правда, ручки, но это не беда – у меня всегда подходящая по размеру при себе. Выйдешь в коридор – там телевизор за углом. Его, правда, выключают, чтобы там беспокойным не мешать, но я всегда с сестрою договорюсь. Она мне это – всегда, а я ей уж за то – того. Ну, когда навещают, то приносят.
– Ты кушай, кушай, Петрусю. Вот лучку зеленого возьми.
– Ага. Но это только если главврача нету. Он следит строго. А народу – никого. Из окон, правда, в одном месте сквозит – бумага отстает, причем я еще не выяснил, в каком – закашливается..
– Не торопись, Петрусь, успеешь, не торопись. Сегодня главврача нету.
– А на дворе всякого видно, хоть целый час можно беседовать. А не то – в форточку чего другого, бросить или на веревочке, у меня веревочка с крючком есть – закашливается..
– Ох, не долечили тебя. Полежал бы еще.
– Так я и рад. Но главврач к этому строго! А я и рад бы. Здесь же уютно и ничего работать не нужно. И кормят иногда – закашливается крепко и надолго..
– Из выступления зеньковского писателя Матвея Хруща на творческом вечере в доме культуры.
– Многие замечают, и не безосновательно, что в каждом моем произведении, будь то поэма или эпический многотомный роман, герои мои непременно попадают в больницы. А недруги подчеркивают, – герои мои не вылезают из больниц, мои рассказы кишат больницами и больными, а также медсестрами, хирургами, дежурными и главврачами. Да, так и есть. Но это совсем не значит, что мне самому пора в дурдом. Нет, здесь проявляется тонкость, которую не всем дано уловить, здесь высвечивается мое чутье, мой, так сказать, дар чувствования и переживания, моя способность ощущения жизни, как некой смертельной болезни. Это не я первый придумал, были в древности грамотеи, но я единственный, кто так умело вплел это в повествование. Да, мои герои постоянно чем-то болеют, но они никогда практически не помирают в больницах. Под забором, в подворотне, с ножом в печени, с перетянутым горлом, но не в больнице! Из больницы герой всегда выходит обновленным, одумавшимся, впереди у него само счастье. Ведь это так здорово, поправиться! И читателю я даю возможность пережить кризис и очиститься, поправиться и отправиться к новым приключениям. Болейте, болейте вместе со мною, болейте с моими героями заодно, и вы поправитесь, и задышите так, как еще никогда в жизни не дышали. То есть вольно и облегченно.
4
Утренние обширные туманы – вестники весны. А уже они настали и покрыли Диканьку, охристую, бурую, с темно-красными пятнами, влажную ветвями и голыми сучьями; с черепицей на крышах и шифером, с теплыми ватниками сельчан в огородах, с размокшей землей, освобожденную от долгих снегов и теперь вольно дышащую. Тишайшее безветрие и неосторожные шаги, отдающиеся, и теплое испарение под ногами. «Андрейка!» – окликали Андрея, – «Влезай скорее в машину, еще ты не окреп, нельзя тебе долго на свежем воздухе!» В то утро Андрея забирали из больницы. Тогда начиналась новая для него жизнь.
– Из разговора, завязавшегося тотчас после усаживания в машину:
– Э, – протянул Виктор Павлович, – то мы далеко заедем.
– Андрей, не захлопнул. Стукни еще раз. Нет. Виктор Павлович, помоги.
– Вы мне тут натрясете. Нужно к общежитию брать. Надя, с ручника сними.
– Попрошу, Виктор Павлович, – уверенно заявила тетя Надя, – не указывать.
– Выворачивай колеса.
– Пригнись-ка, Андрюша, невидно из-за тебя.
– Выворачивай! Здесь переходи на скорость. Куда ты погнала. Впереди, не видишь? Тут должна быть яма, у того столбика. Яма! Надя, как раз. Ты нарочно, что ли?
– Погодите, Виктор Павлович, сейчас, погодите, – успокаивала тетя Надя, – наберем скорость. Вот ровная дорога. Вообще-то я водить умею, только не люблю, а у Виктора Павловича дальтонизм, ему садится за руль воспрещается.
Из густого молока выхватывались чередой тополя и снова окунались в него. Едва обнаруживаясь, исчезали углы неведомых строений.
– Фары зажги.
– Виктор Павлович, без вас!
Вот выплыла великолепная триумфальная арка дорического ордера.
– Откуда она тут?
– Древние римляне козакам подарили. Нет, серьезно. Ты не знал?
Улыбался Андрей.
Редкий попутный транспорт встречался, а встречный и того реже.
– Ну, как? Хорошо еду? – довольно спросила тетя Надя, не отрывая глаз от дороги.
– Хорошо, хорошо…Внимательно только! Надя, что же ты не повернула здесь?
– То не наш поворот.
– Да смотри, вот выедем на Полтавскую трассу.
– Виктор Павлович, успокойтесь.