– К своему-то заходил?
– Нет, – сказал я. – К кому?
– Да к этому… к однофамильцу твоему, к Красногорову…
– Нет. А что, надо зайти?
– Не ходи. Ну его к чертям. Он… Знаешь, кто он? Монстр.
– Кто?
– Монстр.
– Ошибаешься! – сказал я с пьяной назидательностью. – Он – ясновидящий. Категория «С».
– Откуда ты это взял?
– Дорогой Товарищ Шеф сказал. А что – нет?
– Нет. Монстр.
– Тогда надо бы зайти. Это – по моей специальности.
– Не ходи. Я не хожу больше, и ты тоже не ходи. Я его теперь боюсь… – он оборвал себя, словно опасаясь сболтнуть лишнее.
– Надо сходить! – объявил я упрямо, словно бы не слыша его. Я надеялся, что он скажет хоть что-нибудь еще. Объяснится. Поделится. Насчет «боюсь» вырвалось у него явно непроизвольно – ему захотелось чем-то поделиться со мной, с единственным, может быть, человеком, который способен был его понять… поверить ему… Помочь, может быть? Но он больше ничего не сказал, а я не рискнул спросить впрямую. Мы обнялись на прощанье. С отвращением, – полагаю, взаимным…»
На этом рукопись обрывалась.
9
– А где же остальное? – спросил Станислав.
– Все. Больше там ничего не было, – сказал Ваня, старательно подравнивая пачку листков в папке.
– Вот как? – проговорил Станислав медленно. – Не успел? Или – почему?
– Наверное, не успел… – теперь Ваня еще более старательно затягивал тесемки папки. Врать он не умел. И не надо. Еще научится. Все впереди.
– Ты веришь, тому, что здесь написано?
Ваня не ответил. Он только пожал одним плечом, глядя при этом в сторону. И он крепко держал папку обеими руками, словно у него кто-то хотел ее отнять, а он не желал отдавать.
– Видишь ли, твой отец был человек увлекающийся… – мягко сказал Станислав. – Он был идеалист и даже – мистик. Сам-то он считал себя крутым прагматиком, и всячески это подчеркивал, но это было не так. Совсем не так. Он Гумилева любил. Николай Степановича. Любил читать «Капитанов», вслух, с выражением… У него глаза загорались, и голос садился от внутреннего восторга, когда он выговаривал: «Но в мире есть иные области, луной мучительной томимы. Для высшей силы, высшей доблести они вовек недостижимы…» Он читал тебе «Капитанов»?
– Да. И «Старый бродяга в Аддис-Абебе…» читал. И «Шестое чувство»…
– Он был очень доверчив. Он выбирал человека, которому хотел верить, и верил ему уже бесконтрольно и до конца.
– Зачем вы мне это говорите?
– Я не хочу, чтобы ты верил каждому слову в записках твоего отца.
– А я и не верю. Каждому слову.
– Правильно. Правильно поступаешь.
Но он, конечно, верил. Каждому слову. Что ж, это было только естественно. И это могло оказаться даже полезным.
– Как погиб отец, ты знаешь? – спросил Станислав.
– Да.
– Это был несчастный случай, как ты полагаешь?
Ваня впервые поглядел ему прямо в глаза.
– Я думал, ВЫ мне скажете, что это было.
– Несчастный случай, – сказал Станислав решительно.
Если человек отправляется по грибы на Карельский, на озы реки Волчьей, и пропадает там, и через неделю его находят под обрывом, в кроне сосны, где он висит, застряв головой в развилке самой мощной ветви этой кроны… Сорвался с края обрыва, провалился сквозь крону и насадил себя на эту развилку «зебрами» своими с такой силой, что только чудом не лопнула у него от удара шея… Конечно, несчастный случай. ПЕРВЫЙ РАЗ В ЖИЗНИ пошел человек по грибы, и с таким вот результатом. Случай. Разумеется. Несчастный.
– Ты помнишь, кого отец назвал… в самом начале рукописи, помнишь?
– Да. Александр Гуриков. Сергей Жукованов. Марлен Косоручкин.
– Правильно. Так вот названные лица в органах не работают. Я проверял специально, нет там таких… – Станислав сделал паузу. – Уже давно нет. Несколько лет. А этого… Жукованова… уже и в живых нет. Совсем.
Ваня ничего на это не возразил, только губами шевельнул беззвучно. Однако, у него явно была своя точка зрения по этому поводу.
– Ну ладно, – сказал Станислав. – У тебя, кажется, была просьба ко мне?
– Да. Я хочу работать у вас.
– Вот как? И что ты умеешь?
Снова пожатие плеча – неопределенное и почти застенчивое. Но и вызывающее одновременно.
– Убивать.
Станислав позволил себе тихонько присвистнуть.
– И где ты этому научился?
– Нигде. На улице.
– На улице ничему хорошему не научишься, – сказал Станислав.
(Он вдруг вспомнил маму – она стояла с мокрой тряпкой в руке – мыла пол – и не пускала его во двор. Он сказал какую-то дерзость в ответ на эти ее слова, она хлестнула его тряпкой по лицу и проговорила тихо: «Иди. Ничтожество.» Он пошел и до темноты торчал с огольцами в вонючем тоннеле дворовой арки, но почему-то не было больше никакого удовольствия в этом торчании. Что-то с ним произошло. Что-то изменилось решающе. Стало не интересно. Улица перестала привлекать его… Он переменил друзей и вместе с ними – систему ценностей. Он перестал курить и стал читать… Слова оказывают на нас действие непредвиденное и непредсказуемое. Как и книги, впрочем…)
– Прости, что ты сказал? – переспросил он.
– Я сказал, что я и не говорю, что это хорошо. Вы спросили, что я умею, я – ответил.
– Да. Понимаю. Однако, я замечаю, что ты по-прежнему невысокого обо мне мнения. Почему ты, собственно, решил, что мне понадобится умелый убийца?
– Не знаю.
– Мне не нужны умелые убийцы. Я ведь сам – умелый убийца. Не так ли?
Ваня не ответил. Он кусал себе нижнюю губу и был пунцово-красен. Странный мальчик. Похоже, у него – здоровенная дырка в душе. И не заживает. Не рубцуется даже. Некроз души. Это мы понимаем…
– Я совсем не невысокого о вас мнения, – сказал Ваня. – Это все было когда-то. Давно. Все с тех пор переменилось. Я же вижу…
– Ладно, – сказал Станислав. – Убедил. Я приму тебя на работу. Но при одном условии. Ты отдашь мне недостающие страницы записок…
– У меня их нет…
– Причем – все. И те, что в самом конце, и те, которых не хватает в середине.
– Нет у меня ничего… – Теперь он побледнел, даже губы стали у него серо-голубыми, и только два пунцовых пятна остались на лице, почему-то – на лбу.
– Я все понимаю, – сказал Станислав. – Отец наверняка там тебе пишет, в самом конце, в постскриптуме: не показывай этих записок ЕМУ, незачем ему знать, что тебе о нем известно, а что нет. Но ты рассудил по-своему. Тебе показалось правильным, чтобы я знал, какие интересные вещи известны тебе про меня… Но тут есть два обстоятельства.