Мория надеялась, что дело ограничится только этим. Дверь затворилась. Никого из слуг поблизости не было.

— Новая ш-шутка, — усмехнулся Мор-ам. Тик возобновился.

Кубок лежал на полу в луже вина янтарного цвета.

— Я принес новости, — сказал Хаут, обходя стул и направляясь к тому месту, где на столе стояло несколько бокалов.

Он был хорошо одет, этот бывший раб, так же как и они сами: рыжевато-коричневая туника и черный плащ, отличные сапоги, и был при мече, будто благородный господин. Хаут взял кувшин, и вино с тихим звуком полилось в золотой цилиндр. Он залпом осушил бокал.

— Ну, — спросил Мор-ам, — ты пришел сюда только затем, чтобы угоститься?

— Нет.

Хаут всегда был словно полон тишиной. Постоянно опущенный взгляд, склоненная голова: бывший раб. Мория помнила шрамы у него на спине, да и не только на спине; ночи, проведенные съежившись вдвоем у очага из грубого кирпича и укрывшись домотканым покрывалом; конвульсии любви, которую суждено испытать лишь однажды. Все так переменилось…

— Она хочет, чтобы вы сделали это, — сказал он, обращаясь к Мор-аму. — Сегодня вечером.

Неуловимым движением руки он извлек крошечный сверток и бросил его на стол рядом с бутылкой вина.

— Сегодня вечером?.. Во имя милостивого Шальпы…

— Придумайте, как.

Взгляд Хаута на мгновение стыдливо обратился на Мор-ама, затем на Морию и снова ускользнул куда-то в пол; в мелочах бывший раб не менялся.

— Хорошее вино.

— Черт тебя побери, — дергая ртом, произнес Мор-ам. — Черт тебя побери…

— Тише, — сказала Мория, — тише, Мор-ам, не надо.

Затем Хауту:

— Хочешь поесть?

Это уже чисто по привычке: были времена, когда они голодали — она и Хаут. Теперь все это в прошлом, сейчас Мория даже располнела. Было время, она упивалась до потери рассудка, а Хаут любил ее даже тогда, когда она была немила сама себе. Теперь она была рассудительная, трезвая, раздобревшая — и напуганная.

— Ты не останешься?

…Она с ужасом думала об одиночестве, которое охватит ее после того, как Мор-ам уйдет с Хаутом (к слугам она не прикасалась — ее власть над ними была весьма ограничена, к тому же они были грубы). Хаут улыбнулся той застенчивой холодной улыбкой, которая роднила его с Ней, и провел пальцем по краю кубка, так и не подняв глаз.

— Нет, — ответил он.

И, повернувшись, вышел в темную прихожую. Перед ним отворилась дверь, взметнулся темный плащ, сметая свет свечей в темноту.

— Н-нужно идти, — безучастно сказал Мор-ам, — нужно найти плащ, отыскать Эро, он пойдет со мной — о боги, боги…

Дверь закрылась, заставив свечи биться в припадке.

— Эро! — заорал Мор-ам.

Мория стояла, обвив себя руками и безучастно уставившись в никуда.

Это был результат еще одного превращения, подобного той жуткой алхимии, которая свела ее с ума, приковав к этому богатству. Теперь они живут в пригороде, в Ее доме. И Хаут теперь принадлежит Ей, как тот мертвец — Стилчо, что разделял с ней ложе.

Мория была в этом уверена. Возможно, так же поступил и Хаут, благодаря какому-то волшебству неуязвимый для Ее проклятья.

Мрадхона Виса Мория не видела с того самого утра, как он ушел.

Возможно, он уже мертв. Возможно, произошло то, чего он боялся больше всего на свете, — повстречался с Ней, когда у Нее было не самое благодушное настроение.

— Эро! — снова крикнул Мор-ам, подзывая своего телохранителя, вора высочайшего класса.

Пламя тоже казалось не к месту, как золото и мечи, ставшие сумасшедшей действительностью.

На улицах в пригороде было безлюдно — привратник у входа в одно из имений, и никого больше, но Хаут шагал в тени, не только по привычке, просто в Санктуарии оставаться незамеченным мочью — всегда к лучшему; а в Санктуарии последнего времени — бесспорно лучше. У всех здешних домов были зарешечены окна охраняя ранканскую знать от неранканского жулья, грабителей насильников, а порою убийц, в которых превращаются застигнутые врасплох воры; но теперь появились и другие — политические — визитеры, которые крадучись скользили во тьме, выставляя на всеобщее обозрение кровавые результаты своей деятельности.

Начало этому положило соперничество ястребиных масок с пасынками; затем нищих с ястребиными масками; жрецов со жрецами, богами и колдунами; а теперь убийства вползали в пригород вместе с небольшими отрядами, доказывая правоту какой-нибудь клики достижением недостижимого и поражением неуязвимого, выплескивая на улицы террор и убеждая запуганных жителей, что лучше всего присоединиться к какой-либо группировке.

И теперь по Санктуарию все ходили, мысленно держа в голове схему улиц и площадей, контролируемых той или иной группировкой, и стараясь избежать определенных мест в определенной последовательности, чтобы случайно не оказаться на территории соперника.

Хаут игнорировал большинство таких границ — во всяком случае, ночью. Находились, правда, глупцы, которые осмеливались трогать его. Но таких было немного. Хаут привык к страху и сейчас испытывал его реже, чем прежде, и это придавало ему спокойствия.

В свое время он находился в обучении недалеко от Стены Чародеев, и его учитель был добрым — для этого страшного места.

— Почему ты остался? — спросила как-то Хаута его нынешняя наставница.

— Научите меня, — попросил он тогда, показав вампирке то немногое из колдовства, что помнил. И она улыбнулась ему — Ишад, не имеющая родины; улыбнулась так, что стало жутко.

— Маг, — сказала она, — ты хочешь стать магом?

Тогда Хаут любил Морию. Она обходилась с ним ласково, с ним никогда никто так не обращался. И он думал (хотя его терзала странная догадка, что это навеяно чарами Ишад), что ради Мории ему следует задабривать колдунью. Что этим он сможет защитить ее и себя — союз с таким могуществом означал безопасность, этому научил его опыт.

В глубине души он знал, что Ишад могучий некромант, а не дешевая ведьма; зажигание свечей взглядом и повелевание ветрами для нее лишь шутки.

Хаут вдыхал этот ветер, ощущал это могущество, он был пойман в ловушку по причинам, не имеющим ничего общего с любовью или признательностью: он был нисиец, и колдовство было у него в крови.

В эту ночь он шел по улицам, пересекая границы зон, и никто не смел тронуть его. Нечто, долгие годы жавшееся у него внутри, расправило крылья (темные крылья).

Хаут мог бы остаться в пригородном доме.

Но выбрал иной путь.

Невдалеке шумела река, сквозь древние камни пробивалась молодая поросль. Сквит поежился и моргнул, увидев что-то темное — темнее самой ночи — между двумя домами, стоящими у реки.

— Сквит, — позвала женщина.

Он обернулся, прижимаясь спиной к повалившемуся камню.

— Так-то вы уважаете меня? — спросила женщина.

Сквит отдернул руку от камня, словно на нем свернулась змея.

Змея Вашанки. Таковы здесь были все камни; он ни за что не оказался бы здесь по своей воле.

— Морут… Морутне смог прийти. У него простуда.

— Неужели?

В темноте женщина, облаченная в черные одежды, шагнула вперед, но ее лицо оставалось невидимым в тени нависающих густых деревьев.

— Я могу исцелить его.

У Сквита задрожали колени и затряслась голова, мочевой пузырь переполнился.

— П-послал меня… — да, послал. И был очень вежлив при этом. «Сквит, — сказал он, — Сквит, пойди и скажи госпоже…»

— Что?

— Мой господин сделает все, что вы хотите.

— Возможно, он выживет после своей простуды. Сегодня ночью, бродяга.

— Я пойду и передам ему, пойду и передам ему, — запричитал Сквит.

Он присел, сжимая руками мочевой пузырь и всасывая воздух щербатым ртом. Он видел только край плаща и кусты, стараясь этим ограничить поле зрения.

— Ступай.

Неуклюже поднявшись, Сквит стал пробираться сквозь колючки. Одна ободрала ему щеку и вонзилась в невидящий глаз.

Сквит пустился бежать.

Ишад проследила за ним взглядом, сдерживая заклинания, которые могли бы ускорить бег. Сегодня вечером Роксана была дома — не так далеко отсюда. Колючек стало больше. Место кишело змеями. Выжженные прогалины зарастали с неестественной скоростью.