Если при Ленине не было общей демократии, то была демократия в партии, во внутренней борьбе, в которой находили отражение интересы всех слоев населения. Ленину и его товарищам нужна была инициативная партия, опирающаяся на подъем масс. При Сталине партия была задушена и превращена в машину для голосования и безоговорочного исполнения директив вождя. Сталину нужна была послушная партия.

При Ленине систематически подчеркивалась необходимость привлечения крестьян к коллективным формам земледелия на строго добровольных началах. Об этом же писали основоположники коммунизма и многочисленные их последователи. При Сталине были применены чудовищные методы подавления крестьян. Если бы он был марксистом и коммунистом, он никогда не пошел бы на такое преступление, надолго подавившее самодеятельность крестьян, которое не соответствовало ни принципам человечности, ни, тем более, интересам социализма.

Признавая, что такой метод коллективизации был отклонением от ленинских взглядов, Солженицын в то же время сравнивает это сталинское мероприятие с отношением к крестьянским мятежам при Ленине. Но то были восстания, и у власти не было другой альтернативы, как подавить восстание. Сплошная коллективизация и ликвидация кулачества как класса были мероприятиями, заранее спланированными против мирного населения. Как можно считать такие различные акции идентичными?

Очень многие замечания Солженицына, разбросанные в его произведениях и выступлениях, об отношении Ленина и Сталина к своим однопартийцам и к своим политическим противникам, свидетельствует о том, что Солженицын прекрасно видел разницу в политике Ленина и Сталина. Так, например, в книге первой «Архипелаг Гулаг», говоря об особенностях характера Сталина, Солженицын писал:

«Усатый режиссер хорошо знал каждого. Он знал вообще, что они слабаки, и слабость каждого порознь знал. В этом и была мрачная незаурядность, главное психологическое направление и достижение его жизни: видеть слабость людей на нижнем уровне бытия». (книга I, стр. 413).

Главное «достижение» Сталина было не столько видеть слабости окружающих его людей (хотя эта способность была, бесспорно, одной из его отличительных особенностей), сколько уменье использовать эти слабости в интересах укрепления своей единоличной диктатуры. Ленину не было надобности, и он не стремился к тому, чтобы устранить от руководства своих товарищей по партии. Наоборот, он был заинтересован в том, чтобы во главе руководства было как можно больше талантливых и выдающихся людей, способных мыслить самостоятельно. Сталин же не потому отбрасывал от руководства бывших соратников Ленина, что они занимали непримиримую политическую линию. Он стремился удалить их от руководства потому, что они мешали ему стать единственным диктатором. Для этой цели он искусственно создавал внутрипартийные разногласия и доводил их до предельного регистра. Солженицын приводит еще один пример разного подхода Ленина и Сталина к своим политическим противникам:

«Все они (речь идет о меньшевиках и эсерах, сидевших в царских тюрьмах — авт.) вернулись сюда (т. е. в тюрьмы — авт.) с сознанием своих арестантских прав и с давней проверенной традицией, как их отстаивать. Как законно… принимали они специальный политпаек; свободные прогулки по много часов в день; обращение на «вы»; объединение мужа и жены в одной камере, газеты, журналы, книги, письменные принадлежности и личные вещи до бритвы и ножниц в камере… Но это все только политрежим. Однако политические 20-х годов хорошо еще помнили нечто и повыше: самоуправление политических, и оттого ощущали себя в тюрьме частью целого, звеном общины…» (463).

«В 20-ые годы, — писал там же Солженицын, — в политизоляторах кормили очень прилично: обеды были всегда мясные, готовили из свежих овощей, в ларьке можно было купить молоко». (480).

Все это, писал Солженицын, изменилось коренным образом в 1930-1931-х годах, то есть тогда, когда из Политбюро и из ЦК были удалены последние соратники Ленина: Бухарин, Рыков, Томский и др., когда Сталин стал полновластным руководителем партии. При Сталине не стало политических заключенных. Не стало различия между политическими и уголовными. Ко всем заключенным стали относиться как к уголовным.

37. А. И. Солженицын и марксистская идеология

В своей речи, произнесенной им 9-го июля 1975 года в Нью-Йорке, Солженицын представил своим слушателям коммунизм как античеловеческую идеологию.

«Идеология, — писал он в «Архипелаге Гулаге», — это она дает искомое оправдание злодейству и нужную долгую твердость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и перед другими обелять свои поступки и слышать их укоры, не проклятия, а хвалы и почет. Так инквизиторы укрепляли себя христианством, завоеватели — возвеличиваньем родины, колонизаторы — цивилизацией, нацисты — расой, якобинцы (ранние и поздние) равенством, братством, счастьем будущих поколений.»

«Это удивительный феномен, — говорил Солженицын в речи в Нью-Йорке, что коммунизм о себе 125 лет открыто черным по белому пишет, и даже он раньше писал более откровенно, и в коммунистическом манифесте, который все знают по названию и почти никто не дает себе труда читать, — там даже более страшные некоторые вещи написаны, чем те, что осуществлены. Вот поразительно!»

«Я думаю, здесь дело было не только в маскировке коммунистов последние десятилетия. Здесь дело в том, что суть коммунизма совершенно за пределами человеческого понятия. По-настоящему нельзя поверить, что люди так задумали и так делают. Вот именно потому, что оно за пределами понимания, поэтому так трудно коммунизм и понимается».

Не так подходит к этому вопросу Н. Бердяев:

«Но в социально-экономической системе коммунизма есть большая доля правды, которая вполне может быть согласована с христианством, во всяком случае, более, чем капиталистическая система, которая есть самая антихристианская. Коммунизм прав в критике капитализма. И не защитникам капитализма обличать неправду коммунизма, они лишь делают более рельефной правду коммунизма. В отношении к хозяйственной жизни можно установить два противоположных принципа. Один принцип гласит: в хозяйственной жизни преследуй свой личный интерес, и это будет способствовать хозяйственному развитию целого, это будет выгодно для общества, нации, государства… Другой принцип гласит: в хозяйственной жизни служи другим, обществу, целому и тогда получишь все, что тебе нужно для жизни. Второй принцип утверждает коммунизм, и в этом его правота. Совершенно ясно, что второй принцип отношения к хозяйственной жизни более соответствует христианству, чем первый». (Н. Бердяев, «Истоки и смысл русского коммунизма»).

Рассмотрим, однако, конкретные пункты обвинений Солженицыным учения Маркса по пунктам, как они изложены у него.

I. «Коммунизм никогда не давал таких предсказаний, никогда не говорилось: где, когда и что именно. Ни один из них не описывал, что там будет за общество. А просто: самое светлое, самое счастливое. Все для человека.

Лень перечислять все неудавшиеся предсказания марксизма».

Солженицын издевается над понятием «научный коммунизм». Он говорит, что наука и коммунизм понятия несовместимые.

Если бы авторы коммунистического манифеста описали, что там будет за общество, то такое учение он еще мог бы признать достойным внимания. Утописты-социалисты описали будущее социалистическое общество до мельчайших деталей. Но они не объяснили, как человечество может осуществить эту мечту.

Суть учения Маркса-Энгельса в том и состоит, что они показали, каким образом человечество придет к осуществлению мечты о социализме.

«Придумать можно то, — писал Г. В. Плеханов, — чего совсем нет, открыть можно только то, что уже существует в действительности. Что же значит, поэтому, открыть в экономической действительности средства для устранения современного зла? Это значит, показать, что само развитие этой действительности (капитализма — авт.) уже создало и создает экономическую основу будущего общественного порядка».