Сыпал и сыпал фактами старшина Нефедов — вроде бы и ничего нового, по радио да в газетах, кто читает, все оно есть, да только вразброс. А старшина в кучу сыпал, куча росла и впечатляла. Разговор про тамошние дела старшина закончил так:
— Вот что, товарищи, поимейте в виду. Если при капитализме кризис, то это, значит, обязательно безработица. А как это вообще может быть — безработица? Представьте, вы утром встали, глаза протерли, а дел будто никаких. Такого даже в доме не может быть, не только что в государстве. Вон же ее сколько вокруг — работы! Делать не переделать! И в том, значит, главная неправильность капитализма. Это как если бы кому-то башку свернули, и он пятками вперед ходит. Короче, пора капитализму его дурацкую башку сворачивать. Но мы за их рабочих ихнюю работу делать не будем. У нас своих дел хватает. И теперь я расскажу о наших делах…
Как говорилось, аж дых захватывало от картинки, что рисовал старшина Нефедов: полугодовой план промышленности — перевыполнен; ремонт комбайнов — завершен; заготовка кормов — с запасом; паровозники стали пятисотниками — пятьсот километров суточного пробега; реки, которые без пользы текли, становятся судоходными — Вятка и другие; вся страна готовится к славному юбилею товарища Сталина — трудящиеся разных стран уже шлют разные подарки вождю трудового народа всего земного шара.
А под завязку у старшины обязательно приготовлено что-нибудь этакое тутошнее:
— Ну, вы, товарищи, знаете, что в наших местах рыбалка не ахти, потому что глубины по двести метров, а напротив шестнадцатой тунели вообще в полкилометра ямина. Зато на севере Байкала — там вовсю. И вот, товарищи, как я вам по весне сообщал, рыбаки байкальского рыбтреста взяли обязательство выполнить годовой план к пятнадцатому мая. До-кла-ды-ваю: рыболовецкий колхоз «Красный пахарь» выполнил план к пятнадцатому мая на сто шестьдесят семь процентов. В счет будущего года начали лов рыбы колхозы имени Ленина и имени Пушкина. Завершают годовые планы колхозы имени Жданова, имени Кагановича и другие. К тридцать первой годовщине Великого Октября байкальские рыбаки решили дать сверх плана четыре тысячи пятьсот центнеров рыбы. Тут мы с вами вместе и посчитаем: четыреста пятьдесят тонн… если по двадцать тонн чистого веса на обычный двухосный ледник, то что? Состав! Паровоз подцепляй и тащи!
По окончании лекции, пока киномеханик ленту на рабочую бабину перематывал, к старшине подошел директор школы Иван Захарович, чтобы лично поблагодарить.
— Значит, Александр Демьяныч, как я понял, в Слюдянке омулек не переведется?
— Обязательно не переведется, — заверил старшина. — Вот только я, как не местный, не пойму, отчего вы его едите, когда он с душком.
— Э-э! — посочувствовал Иван Захарович. — То-то и оно, что не местный. Когда с душком, в том самый смак и есть. — Пожал руку старшине, но руки не отпускал. — Еще что я хотел спросить… Вот насчет мировой революции… С ремонтом, знаете ли, покраски, побелки… замотался, одним словом, давно у начальства не был… Так что, есть такая установочка, что скоро будет? Или это вы, так сказать, из обстановки?..
Все, кто рядом оказался — учителя, путейцы и даже школьники, — враз затихли. Иван Захарович человек добрый, никакой подковырки в его вопросе не было. Но вопрос-то был, как ни пляши. Что старшина слегка смутился, это заметили все. И запереживали за старшину.
— Ну… Установка не установка, а только… — тут старшина взглядом всех обвел, поддержку почувствовал, улыбнулся хитро. — Мы все тут небуржуйского происхождения, нам рабочий народ где хотишь понять дано. Сколько ж можно капиталистическое оглоедство терпеть! И я так понимаю, нынче ихнему терпению конец подходит, и все международные факты за то говорят. И войнищу такую мы зря, что ли, отвоевали, чтоб народы по новой в болоте сидели? А что официальной установки пока нет, так это чтоб поживей шуршали и до всего своим умом доходили, а не с нашей подсказки. Может, конечно, они и не шибко скоро очухаются от темноты, насчет сроков я, может быть, и того… Только какие наши годы. Все одно — доживем, увидим!
Так ловко старшина вывернулся с-под директора школы, что все, кто близко стоял, захлопали ему, а кто пролялякал в стороне, толкались и спрашивали: «Че там? Че там?»
Только голубицу напособирали, как брусника подоспела. Ее, этой брусники, прорва в тайге, а нужда в ней еще больше, чем прорва. В каждой семье, где есть кому собирать, по две кадушки на зиму — и кисель, и лекарство, и лучшая закусь, наконец. Две кадушки — восемь ведер. Уже после третьего ведра вся рожа от комариного зверства опухшая. К концу брусничного сезона добытчики — как прутьями битчики: красномордые, поцарапанные. Рассказ как-то читал: бредет пацан, такой же, как мы, по тайге и собирает бруснику и будто при этом о чем-то этаком думает себе и думает… А вот хренушки! Об одном только и думаешь, чтоб эту бруснику наперед медведь начисто не вытоптал, еще изобретение придумываешь: пристроить бы к тайге большущую трубу с мотором, чтоб она все комарье из тайги всасывала в себя, а из заду брикетами выплевывала — в хозяйстве наверняка куда-нибудь сгодились бы.
Брусника — это август. Тут уже и за кедровыми шишками пора присматривать. Поначалу, по незрелости шишки все в смоле — не подступишься, в специальных котелках варишь-варишь, пока смола вся не выварится. Тогда шишка мягкая становится, орешки желтые, как новорожденные птенчики, в скорлупе ореховое молочко только-только загустело — вкуснятина!
В общем, за всеми этими таежными делами как-то упустили мы из виду дела гарнизонные. Узнали вдруг, что старлей Бесфамильный приехал и живет в гарнизоне, что на днях японский шпион Свирский тоже на «мотане» примотал, да не один, с какими-то офицерами, и все они пачкой до ближайшей тунели таскались, а наш старшина будто все сзади да сзади, как ненужный…
Весь поселок знал, что по осени старшина собирался обжениться на председательше сельсовета, и тут, как скала на путь, сплетня обрушилась, что всю их воинскую часть переводят и старшина вместе с частью уезжает навсегда, а председательше — наше вам с кисточкой! Кто-то видел, как они, старшина и председательша, сидели на маленькой скалке над Байкалом на двадцать первом километре, и председательша будто плакала, а старшина голову руками обхватил, руки в колени упер — и так долго-долго… И Кольку, председательшинова недотепыша, видели с распухшим носом… Короче, дела закрутились — всем в интерес. Еще бы! Тут ведь у старшины только два хода: либо, как говорится, прощай, любовь, либо прощай, погоны. Взрослые, конечно, всю эту историю близко к сердцу не принимали, у каждого своих историй полно. Для нас же судьба старшины была больше, чем простой интерес. Мы за него болели, потому что догадывались, каким он пойдет ходом. И этот ход нас не шибко радовал. Представить старшину Нефедова без погон, представить его простым мужиком, утром спешащим на работу, вечером плетущимся назад, чтоб он в огороде, как все, копошился и навоз таскал на волокушах, по субботам чтоб на завалинке сидел и орешки щелкал — это все равно как если бы он вообще перестал быть. А с другой стороны, если уедет и председательшу бросит — это тоже так обычно: поматросил и бросил. Сколько про такое слышали-переслышали!
Ну да, первый сигнал! Старшина ходил к начальнику дистанции и долго у него в кабинете просидел. Никаких дел у старшины с ПЧ (путейское шифровое название должности) нет и быть не могло, кроме одного — устройства на работу. Только об том могли они лялякать цельный час. Путейской специальности у старшины нет, а простым рабочим… нешто поднимется рука ПЧ, чтоб его сделать работягой?.. Нет, мы никак не могли увидеть старшину Нефедова колотящим кувалдой по шпальным костылям! Мы верили, что ПЧ найдет для старшины подобающее место, где б мы его, как прежде, уважать могли, а иначе — как если бы нас всех враз обокрали…
И вот оно, первое верное известие! Старшина демобилизуется, остается и будет работать в бригаде срезки откосов. Об этой бригаде и об этой работе никак нельзя не сказать особо, потому что из всех путейских работ она самая особая.