Потом они шли через весь город, по его немноголюдным в этот час улицам. На них оглядывались; сухонькая старушка, в платке, в валенках, остановилась на тротуаре, жалостливо заморгала глазами на сумрачного Дроздова.

- Куда ж ты их ведешь, сердешных?

- В музей веду, мама, - ответил Дроздов.

Проходили мимо госпиталя, огромного здания, окруженного морозно сверкавшим на солнце парком. У ворот - крытые санитарные машины, все в лохматом инее: должно быть, в город прибыл санитарный поезд. От крыльца госпиталя к машинам бежали медсестры в белых халатах; потом начали сгружать носилки.

"Они оттуда, а мы на гауптвахту... Тысячу раз глупо, глупо!" - в такт шагам думал Алексей, стиснув зубы.

4

Во всем учебном корпусе стояла особая, школьная тишина; пахло табаком после перерыва; желтые прямом угольники дверей светились вдоль длинного коридора, как обычно в вечерние часы самоподготовки. Шли будни, и в них был свой смысл.

Курсант Зимин, худенький, с русым хохолком на голове и мелкой золотистой россыпью веснушек на носу, вскочил со своего места, словно пружинка в нем разжалась, тоненьким обиженным голосом проговорил:

- Товарищи, у кого есть таблица Брадиса? Дайте же!

- В чем дело, Зимушка? - солидно спросил до синевы выбритый Ким Карапетянц, поднимая голову от тетради. - Чудак человек! - заключил он и протянул таблицы. - Зачем тратишь нервы?

Зимин с выражением отчаяния махнул на него рукой, схватил таблицы, зашелестел листами, говоря взахлеб:

- Вот наказание... Ну где же эти тангенсы? С ума сойти!..

Рядом с Зиминым, навалясь грудью на стол, в глубочайшей, отрешенной задумчивости, пощипывая брови, курсант Полукаров читал донельзя потрепанную толстенную книгу. Читал он постоянно, даже в столовой, даже на дежурстве, даже в перерывах строевых занятий; пухлая его сумка была всегда набита бог знает где приобретенными романами Дюма и Луи Буссенара; от книг этих, от пожелтевших, тленных уже страниц почему-то веяло обветшалой стариной и пахло мышами; и когда Полукаров, развалкой входя в класс, увесисто бросал свою сумку на стол, из нее легкой дымовой завесой подымалась пыль.

Был Полукаров из студентов, однако он никогда не говорил об этом, потому что в институте с ним случилась какая-то загадочная история, вследствие чего он ушел в армию, хотя и мрачно острил по тому поводу, что армия есть нивелировка, воплощенный устав, подавление всякой и всяческой индивидуальности. Сам Полукаров большеголов, сутуловат и неуклюж в каждом своем движении. Только вчера обмундировали батарею, подгоняли каждому по росту шинели, гимнастерки, сапоги, но он долго выбирать не стал, с гримасой пренебрежительности напялил первую попавшуюся гимнастерку, натянул сапоги размером побольше (на три портянки - и черт с ними!), мефистофельски усмехаясь, глянул на себя в зеркало: "А что мне - на светские балы ездить? Сойдет!" - и выменял у кого-то вечный целлулоидный подворотничок, чтобы не отдавать непроизводительного времени лишнему армейскому туалету.

На самоподготовках для полного отдохновения от дневных занятий Полукаров запоем читал французские приключенческие романы, но читал их весьма по-особенному - так было и сейчас; изредка он менял позу, с неуклюжестью просыпающегося медведя ворочался и, тряся головой, стучал огромным кулаком по столу, рокочущим баритоном комментировал во всеуслышание:

- Остроумно! "Скажите, сударь, над чем вы смеетесь, и мы посмеемся вместе!" Мысль! Умел загибать старик. Уме-ел! А? Были люди! - И опять в восторженном изнеможении погружался в чтение, шелестя страницами, не замечая вокруг никого.

- Что это такое? Только сосредоточился! - раздался возмущенный голос Зимина. - Все время мешают!

Зимин, весь распаренный, с потным носом, случайно сломал кончик карандаша, разозлился еще больше, отшвырнул линейку, крикнул Полукарову:

- Не мешай, пожалуйста! Дюма! Майн Рид несчастный!

- Ба-алван! - громогласно возмутился Полукаров чему-то в книжке и тяжеловесно хлопнул ладонью по столу. - Упустил!..

В классе засмеялись. Дроздов сказал внушительна:

- Ты бредишь? У тебя всегда в это время?

- Ничего не получается! Ужас!.. - воскликнул Зимин, и таблицы Брадиса полетели к Карапетянцу на стол.

Тот аккуратно положил таблицы поверх сумки, осуждающе проворчал:

- Не кидай вещами.

- Ты мешаешь! Ты сам болван! - с негодованием объявил Зимин Полукарову.

Вокруг Зимина зашумели, все повернули головы - одни с улыбкой, иные с досадой, а Полукаров, как будто окончательно проснувшись, фыркнул, покрутил головой и заговорил, не обращаясь ни к кому в отдельности:

- Ну и книга, братцы мои! Погони, выстрелы, прекрасные глаза леди, шпаги... А все же увлекательно! Умел старик закручивать: пыль коромыслом, скачут, убивают, любят, как леопарды... Ерунда нахальнейшая и невероятная! И что удивительно: старик наляпал столько романов, что количество их не подсчитано! Но умер в бедности, трагически. Последние дни зарабатывал тем, что стоял манекеном в магазине. Вот вам и Дюма!

- Тише! - оборвал его Дроздов. - Решай задачи и не мешай. Попрошу, восторгайся про себя!

А в это время Гребнин и Луц сидели за последним столом, возле окна, и разговаривали вполголоса. В самом начале самоподготовки Гребнин не стал решать задачи вместе со взводом: взял свою фронтовую сумку и с презрением к тангенсам и косинусам уныло поплелся в конец класса, чтобы написать "конспект на родину", то есть письмо домой. Здесь, в углу, было так уютно и тепло от накаленных батарей и так невесело гудел ветер за окном в замерзших тополях, обдувая корпус училища, что Гребнин задумался вдруг над чистым листом бумаги, - насупясь, рассеянно покусывал кончик карандаша. Тогда Луц, увидев непривычно насупленное лицо Гребнина, отъединившегося от взвода, медленно встал и направился к нему. Когда перед столом возникла его длинная сутуловатая фигура, Гребнин с досадой сказал:

- Чего приперся? Письмо не дадут написать.

- Письмо? - кротко спросил Луц. - Пиши, я сяду рядом. Ходят усиленные слухи, что у тебя табак "вырви глаз". Давай скрутим на перерыв. Почему ты уединился, Саша?