Показательно, что Эйзенхауэр ничего не сказал в этом послании ни о Берлине, ни о Эльбе как о рубежах, на которые готовились выйти американские войска.

«Сталин ответил Эйзенхауэру очень быстро. Он согласился с предложенным планом и районами для соединения»[333].

В своем ответе Эйзенхауэру Сталин писал, что Берлин потерял свое прежнее стратегическое значение и Красная Армия будет штурмовать столицу Германии лишь вспомогательными силами. В действительности уже в то время советским командованием на берлинское направление были брошены огромные силы, «миллион с четвертью солдат и двадцать две тысячи артиллерийских стволов». Англичане заявили Маршаллу самый решительный протест против отказа Эйзенхауэра штурмовать Берлин, «не в восторге они были и от того, что Эйзенхауэр начал непосредственно общаться со Сталиным. Они боялись, что Сталин оставит Эйзенхауэра в дураках»[334].

Черчилль и руководящие военные круги Великобритании не скрывали своего отрицательного отношения к действиям Эйзенхауэра, они открыто заявили, что ему не было необходимости напрямую обращаться к Сталину, если это и надо было сделать, то только через Объединенный штаб союзных войск. Помимо политической стороны вопроса, Черчилль высказывал и свое несогласие с рядом военных соображений, высказанных в послании Эйзенхауэра Сталину[335]. В частности, это касалось вопроса о Берлине. «Идея пренебрежительного отношения к Берлину, – заявлял британский премьерминистр, – и предоставления возможности в будущем русским брать Берлин не кажется мне правильной»[336].

Британский премьер-министр был искренне убежден, что он – настоящий военный стратег, а поэтому все серьезные вопросы необходимо согласовывать с ним или с его штабом.

«Черчилль был страшно разгневан на Эйзенхауэра за то, что тот не проконсультировался с его советниками, с союзным комитетом начальников штабов или со своими политическими руководителями, а также за то, что Эйзенхауэр, как он считал, не в состоянии здраво оценивать политическую обстановку»[337].

Эйзенхауэр в ответ на все критические замечания отвечал, что его цель – уничтожение германской армии и победа, что этой задаче он подчиняет все свои действия. В документе, направленном одновременно Черчиллю и Объединенному комитету начальников штабов, он подробно излагал свои военные планы на заключительном этапе войны. В частности, Эйзенхауэр подчеркивал целесообразность соединения русских и западных союзников на юге Германии[338].

По мере приближения окончания войны активность Черчилля все более возрастала. «…Скоро выяснилось, – вспоминал Эйзенхауэр, – что премьер-министр серьезно возражает против моих действий такого рода». Черчилль считал, что, «поскольку кампания теперь приближалась к завершению, действия войск приобрели политическое значение, которое требует вмешательства политических лидеров в разработку широких операционных планов»[339].

Отношение советской стороны к Черчиллю было далеко не однозначным. В Советском Союзе была хорошо известна роль этого политика как одного из организаторов антисоветской интервенции в годы Гражданской войны в Советской России. Для советского руководства не была секретом его позиция в вопросе об открытии второго фронта. Вместе с тем, как государственный, политический, военный лидер, Уинстон Черчилль был, несомненно, выдающейся фигурой. И, очевидно, Сталин был искренен, когда во время одной из встреч на Ялтинской конференции он предложил тост за руководителя делегации Великобритании, назвав его человеком, «который рождается раз в столетие», чьи личные качества оказывают воздействие на ход истории, человеком, который «в то время, когда вся Европа была готова распластаться перед Гитлером, заявил, что Британия выстоит и будет в одиночку, без союзников сражаться против Германии»[340].

Даже сделав поправку на то, что в любом тосте, очевидно, всегда присутствуют определенные преувеличения достоинств того, кому он посвящается, эта оценка Черчилля и его роли во Второй мировой войне, на мой взгляд, показательна.

В военно-политической истории Второй мировой войны важная роль принадлежит Ялтинской конференции, состоявшейся в феврале 1945 г.

Дэвид Эйзенхауэр писал, что на Ялтинской конференции положение ее участников определялось тем, кто и сколько одержал побед к этому времени, кто принес больше жертв в совместной борьбе, кто мог внести больший вклад в восстановление всего, что было разрушено войной. Он отмечал, что к февралю 1945 г. «промышленное производство США достигло беспрецедентного уровня, действительно несравнимого с любой другой страной».

Открытие второго фронта приближало окончание войны и «рельефно очертило решающую роль Америки в войне». Англия воевала дольше, чем кто-либо другой, и была очень заинтересована в ее окончании, но она израсходовала свои экономические и политические ресурсы. Советские ресурсы потенциально были огромны, людские потери России и ее военный вклад были решающими, и в силу этого Сталин доминировал на конференции»[341].

Расстановка политических сил на Ялтинской конференции зачастую была не в пользу Черчилля. Несмотря на идеологическое и политическое противостояние, Рузвельт и Сталин проявляли друг к другу определенную симпатию и нередко находили взаимопонимание по сложнейшим проблемам. «Рузвельт, которому предстояло вскоре встретиться со Сталиным в Ялте, почти немедленно пришел к заключению, что он найдет взаимопонимание со старым Джо и сможет приручить русского медведя»[342].

Суть политических планов Черчилля была очевидна. На протяжении всей войны он всемерно затягивал открытие второго фронта. А когда оставались считанные недели до ее окончания, Черчилль делал все возможное, чтобы захватить более выгодные исходные рубежи для ведения в будущем «холодной войны», духовным отцом которой он по праву считается. Английский премьер стремился продвинуть позиции союзников как можно дальше на Восток. Он заявлял Эйзенхауэру: «Я полагаю, что исключительно важно, чтобы мы обменялись рукопожатием с русскими как можно дальше на Востоке»[343].

Приближалось окончание войны, и естественно, что противоречия между союзниками принимали все более заметные очертания, что нашло свое проявление и в работе Ялтинской конференции.

Характерной чертой этой встречи на высшем уровне было и то, что в отношениях между Сталиным и Рузвельтом достаточно зримо просматривался элемент определенной симпатии. И они находили общий язык по ряду вопросов в значительно большей степени, чем это имело место между Сталиным и Черчиллем.

Британский премьер-министр достаточно болезненно реагировал на это, хотя никакой новостью для него не было, что лидеры США и СССР имели достаточно хорошие отношения. Рузвельт не считал нужным скрывать это от своего английского союзника. Еще 18 марта 1942 г. он сообщал Черчиллю: «Я знаю, что Вы не будете возражать против моей грубой откровенности, если сообщу Вам, что, как я думаю, я лично могу столковаться со Сталиным лучше, чем ваше министерство иностранных дел или мой государственный департамент. Сталин не выносит надменности ваших высших руководителей. Он исходит из того, что я ему нравлюсь больше, и я надеюсь, что он будет продолжать так думать»[344].

На протяжении всей войны Черчилль много конфликтовал с союзниками, и не только с советским, но и с американским, с лидером сражающейся Франции генералом де Голлем. Однако у британского премьер-министра было достаточно здравого смысла, чтобы в конечном счете прийти к заключению: «единственное, что хуже войны с союзниками, это война без союзников!»[345]