Но мир не понял его учения.

"Сущность вопроса,- продолжает Л. Н-ч,- осталась неразрешенной, и тот же вопрос, только в новой форме, стоит теперь перед народом Соединенных Штатов. Тогда вопрос был в том, как освободить негров от насилия рабовладельцев; теперь вопрос в том, как освободить негров от насилия всех белых и белых от насилия всех черных".

И проповедь Л. Н-ча, по его словам, встречает ту же в лучшем случае снисходительную усмешку, какую встречала и проповедь Гаррисона. Он заметил это, как он говорит, и в отношении побывавшего у него американца Брайана, "замечательно умного, передового и религиозного", как о нем выражается Л. Н-ч.

Американец привел ему всем известный пример о разбойнике, убивающем ребенка, и Л. Н-ч снова возражает на этот обычный аргумент такими словами:

"Фантастического разбойника никто не видал, а стонущий от насилия мир перед глазами всех. А между тем никто не видит, не хочет видеть того, что борьба, которая может освободить человечество от насилия, не есть борьба с фантастическим разбойником, а с теми реальными разбойниками, которые насилуют людей. Непротивление злу насилием ведь означает только то, что средство взаимодействия разумных существ друг на друга должно состоять не в насилии, которое можно допустить только по отношению к низшим организмам, лишенным рассудка, а в разумном убеждении; и что к этой замене насилия разумным убеждением и должны стремиться все люди, желающие служить благу человечества".

Далее Лев Николаевич высказывает предположение, что люди оттого так трудно воспринимают это учение, что боятся потерять свое привилегированное положение. И он сам отвечает на это предположение:

"Но перемены бояться нечего; принцип непротивления не есть принцип насилия, а согласия и любви, и потому не может быть сделан насильственно обязательным для всех людей. Принцип непротивления злу насилием, состоящий в замене грубой силы убеждением, может быть только свободно принят. И в той мере, в какой он свободно принимается людьми и прилагается к жизни, т. е. в той мере, в которой люди отрекаются от насилия и устанавливают свои отношения на разумном убеждении,- только в той мере и совершается истинный прогресс в жизни человечества".

Мысль эта о прогрессивном значении заповеди о непротивлении злу насилием впервые здесь высказана Л. Н-чем во всей своей полноте и ясности. Кроме того, из этого предисловия вытекает еще одна важная мысль. Кто внимательно изучал произведения Л. Н-ча, следил за развитием его мысли по дневникам и письмам, тот легко заметит, что мысль и даже само миросозерцание Л. Н-ча претерпело некоторую эволюцию. На это указывает часто и сам Л. Н-ч. Учение же о непротивлении злу насилием осталось незыблемым. Выраженное им с особою силою в 1884 году в его сочинении "В чем моя вера?", оно повторено им еще с большей ясностью и глубиной через 20 лет, в 1904 году. Мы выводим из этого заключение, что этот принцип лег в основу того учения, которое принято называть учением Л. Н. Толстого, и которое, конечно, представляет ничто иное, как учение Христа в его чистом, неискаженном виде, преподанное нам его учеником с новою, живою силой.

Как бы смеясь злым смехом над этим учением, снова осветившим мир, дьявол щедрою рукою разлил яд своей злобы над несчастным рабом его человечеством.

В 1904 году возникает одна из жесточайших войн, хотя и не очень продолжительных, война Японии с Россией. Можно понять весь ужас и горечь, испытанную Л. Н-чем при возникновении этой бойни.

28 января он записывает в своем дневнике:

"Война, и сотни рассуждений о том, почему она, что она означает, что из нее будет и т. д. Все - рассуждающие люди, от царя до последнего фурштата. И всем предстоит, кроме рассуждений о том, что будет от войны для всего мира, еще рассуждение о том, как мне, мне, мне отнестись к войне? Но никто этого рассуждения не делает. Даже считает, что не следует, что это не важно. А схвати его за горло и начни душить, и он почувствует, что важнее всего для него его жизнь, и эта жизнь - его "я". А если важнее всего эта жизнь, его "я", то кроме того, что он журналист, царь, офицер, солдат, он человек, пришедший в мир на короткий срок и имеющий уйти по воле Того, кто его послал. Что же для него важнее того, что ему делать в этом мире,очевидно, важнее всех рассуждений о том, нужна ли и к чему поведет война. А делать по отношению войны ему очевидно что: не воевать, не помогать другим воевать, если уж не удержать их".

Цивилизованный мир, опозоривший себя допущением этой бойни, знал, конечно, какой отпор встретит он во взглядах великого старца. Но печать, торгующая всеми принципами, притворилась незнающею и запросила у Л. Н-ча его мнение.

8 февраля Лев Николаевич получил телеграмму из Филадельфии от большой американской газеты с вопросом: "за кого он - за русских, японцев или никого?" Ответ Толстого был следующий: "Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый и вынужденный правительствами воевать против совести, религии и собственного благосостояния".

Война с Японией принята была русским народом и обществом как истинное бедствие, и мало можно было найти людей, которые шли на войну с охотою и воодушевлением. Напротив, во многих местах России наблюдались случаи прямого сопротивления. Близ Харькова женщины легли на рельсы, чтобы не пустить поезд, который должен был увозить их мужей.

Дух протеста против войны в первый раз дал себя серьезно почувствовать. Конечно, немалую роль в этом протесте сыграло распространение сочинений Л. Н. Толстого. У нас есть беспристрастное свидетельство в этом направлении. Епископ Иннокентий, живший в Дальнем, в своей статье по поводу японской войны прямо упрекает офицеров в толстовстве:

"Наблюдая,- пишет епископ Иннокентий,- картины из местной военной жизни и слыша весьма часто из уст офицеров толстовскую мораль касательно войны, невольно приходится удивляться, как может армия при таких условиях справиться со своими великими задачами... Носить военный мундир и быть поклонником толстовского учения - это похоже на то, как если бы человек, оснастивши корабль и выйдя в открытое море, отказался бы от целесообразности своего плавания".

Таким образом, сила влияния Л. Н-ча уже на первых порах войны ослабляла удар встретившихся врагов.

Разумеется, многие люди, чуявшие духовную мощь Л. Н-ча, ждали от него оценки мировых событий. Ждали что он скажет по поводу войны России с Японией. Ждали этого многие, но у немногих хватило храбрости задать этот вопрос самому Льву Николаевичу. Один из первых решился на это известный французский литератор и публицист Жюль Кларетти. Он поместил в газете "Le Temps" пространное открытое письмо ко Льву Николаевичу. Тон этого письма довольно легкомысленный, не обличающий в нем большого понимания, но вопрос поставлен весьма остроумно, со свойственной французам ясностью и точностью. Интересно то, как Жюль Кларетти отражает в себе мнение о Л. Н-че французской интеллигенции.

"Вы по вашему способу евангелизировали мир, вы преподали ему мораль сострадания и прощения, которая не всегда признавалась последователями других культов, но которая внесла в сердца людей истинное учение Христа. И вы действительно христианин, потому что прилагаете к жизни то, о чем другие только говорят. Вы ненавидите ненависть. Вы воюете с войной. Вы грезите о братстве, о мире, о добре между людьми, которые должны наконец ввести человечество в обетованную землю, к которой столетиями шли поколения за поколениями длинной вереницей, усеивая путь свой костями. Одним словом, вы - один из тех пророков, которых утешают несчастных, и когда вы нам указываете в небе звезду, которую вы уже увидали, а мы еще нет, путь наш нам кажется менее трудным, бремя жизни кажется более легким, и мы верим в будущее".

Продолжая и далее щедро расточать подобные эпитеты, он говорит наконец:

"Вполне естественно, что мы именно у вас спрашиваем, что думаете вы, дух которого возвышается над другими, что думаете вы о совершающихся событиях, которые, к сожалению, теперь владеют людьми и опрокидывают все их стремления".