А может он вспоминал детство в деревне, как ходили вечерами косить траву километров за десять, собирали в стожки, а уж потом на лодках перевозили из-за реки в деревню. И вот вопрос, что ж так далеко пешком ходили, нет, чтобы сразу перебраться на пойменные заливные луга на лодке, скосить там «ничейную» траву, да и назад. Так дед наказывал. Уходили косить молодые, а старик потом за ними приплывал на лодке. И они при деле, и он. Старики всегда правы. Вот и он стал стариком, и он, значится, прав. Не зря ночью ему Килька Глухарь приснился, что, будто бы ворует он сенцо, то, из их стожка, вот и пошел он глянуть, – правда ль, али сон. И застал… Да только не безобидного деревенского дурачка Фильку, а весьма – хитроумного и ловкого современного молодого человека. Опередил он выстрелом его, старого муровца, что чести ему, полковнику в отставке, конечно, не делает. Но с другой стороны, и его понять можно, – возраст. Еще бы, конечно, пожить нужно. И боль, вот, в груди поменьше стала, а шелохнуться все равно сил нет. Холодно. И спать сильно хочется. А тут и мысли кончились. Впал полковник в бессознательную дрему. Это его и спасло. И дыхания почти не видно, и движений лишних не делает. Успокоился молодой человек в джинсовом костюмчике.

Направился в кабинет, за коллекцией украшений с брильянтами, что, по наводке, хранились в сейфе. Помня при этом, что про портреты иностранных уродцев ему – ну никак забыть нельзя. Просто снять портреты – пара минут, а сколько на сейф уйдет, неизвестно.

Сейф в кабинете был, как ни странно, допотопный, канцелярский, учрежденческий. Видно, сэкономил хозяин, а может, тесть ему из своего учреждения (юноша не знал ведь, что тесть в МУРЕ работал) перед пенсией выпросил. Такой открыть отмычкой, что два пальца окропить…

Юноша достал из большого кармана-сумки на груди сложную отмычку, – с черной эбонитовой ручкой, блестящую, из легированной стали, на кулачковой основе, отмычка была хороша тем, что вставив её в замочную скважину один раз, можно было уже не вынимать и искать нужные повороты, манипулируя самой ручкой.

На то, чтобы найти нужный путь в замысловатой конструкции, у юноши ушло минуты три.

Однако дверца не открывалась.

– С секретом! – одновременно с раздражением, но и с удовлетворением от того, что работа оказалась не слишком простой для его высокой квалификации, заметил сам себе юноша.

Он отодвинул двухкамерный сейф, доходивший ему почти до переносицы, от стены, осмотрел заднюю стенку. Хмыкнул. И деловито засунув отмычку в замочную скважину нижней камеры, через минуту, другую открыл её.

– Так оно и есть, – довольно улыбнулся он.

Камера доверху была заполнена какими-то бумагами. Он лениво перелистал бумаги на разных языках. Хотя университетов он и не кончал, поверхностной эрудиции, в том числе заработанной годами криминальной деятельности, было достаточно, чтобы определить – здесь были автографы, письма, записки, даже странички из книг с дружескими посвящениями. Имена были известные даже ему – Лев Толстой, Иван Бунин, Антон Чехов. Были рукописные стихи с подписями – Игорь Северянин, Георг Шоймер, Алла Вичурина, Феликс Бурташов, и даже одно стихотворение, подписанное: «Александр Пушкин».

Но на автографы «задания» не было.

Нижняя камера нужна ему была для другого. Именно в ней, на правой стенке, был рычажок, приведя в движение который он услышал скрип, и дверца верхней камеры приоткрылась.

Он распахнул её пошире.

В три ряда на железной полке лежали черные, синие, коричневые, серые коробочки. Когда он открыл две-три, темное пространство внутри сейфа в мгновение ока преобразилось и черные, матовые и глянцевые поверхности коробочек осветились мириадами огней.

– Конечно, горный хрусталь или хорошо сделанные стразы – тоже красиво, – глубокомысленно заметил сам себе юноша, – И все-таки ничто не дает такого радостного, такого праздничного фейерверка огней, как отменно обработанные алмазы-брильянты.

Здесь были броши, табакерки, колье, серьги, подвески, перстни… Он открывал одну коробочку за другой, и, полюбовавшись игрой камней и как правило золотой, изысканно сделанной основой, снова закрывал. После чего аккуратно сложил все коробочки в сумку из чертовой кожи и, туго затянув ей горлышко, подвесил на груди на заранее приготовленном крючке, закрепленном на окутывавшей шею кожаном ремешке.

Сумка с драгоценностями надежно улеглась на живот, заняв то место в районе желудка и поджелудочной железы, которое словно специально создано ниже ребер для схоронов.

А теперь дело было за портретами в комнате, где на полу лежало тело старика.

Предубеждения против трупов у юноши не было.

Как против тех, что образовались в результате его вмешательства в плавное развитие человеческой жизни, так и против тех, что умерли от руки других убийц или своей смертью.

Он вошел в комнату. Здесь все было в том виде, в каком он оставил полчаса назад.

Таинственно поблескивали черной глянцевой – изредка матовой поверхностью предметы мебели, созданной в Испании в ХVII веке из черного, дерева, мирно, как ни в чем не бывало шаркали из стороны в сторону два рыцаря, ухватившиеся руками за маятник больших деревянных часов. В той же позе лежал на ковре старик. Он лежал на животе.

– Вот интересно, – все помню, – укорил себя юноша, – а в каком положении оставил старика, – не помню. На животе он лежал, или на спине. Кажись, на спине. Но не повернулся же он после смерти! Значит, так и упал, мордой вниз.

Большой лужи крови под стариком не было. Но это не смутило юношу. Всяких «шнуров» он видал. И таких, что буквально плавали в своей кровище, и таких, что ни капельки снаружи, а полная грудь или живот крови. Это когда ранение не проникающее и упал удачно.

– Упал удачно, – констатировал юноша, с удовлетворением рассматривая сценическую площадку.

Старик его вмешательства уже не требовал.

А вот два урода на стенке, что справа и слева от часов, его заждались.

Он подтащил к стене старинное испанское кресло с ручками в виде львиных голов с кудлатыми головами, встал на сиденье, дотянулся до портретов. И уже протянул к темной, крепкой с виду бечевке, на которой держался портрет карлицы в королевском платье, руку с финкой, как вдруг его будто что подтолкнуло в спину.

– А ну, как секрет? Сигнализация? Такой же простой, как в сейфе, но на который, именно после простоты предыдущих действий, и мог бы купиться неопытный взломщик.

Юноша достал из кармана курточки фонарь, направил луч за картины. Встал у стены, всмотрелся. Точка, ракурс показались ему недостаточными для принятия решения. Он подтащил к стене кресло с львиными головами, встал на него, ещё раз всмотрелся в узкое пространство за картинами.

– Вот она, сучка! – удовлетворенно заметил он сам себе.

С темной бечевкой, на которой держались оба портрета, контрастировала серебряная (стальная, конечно же, но смотревшаяся в темноте как серебряная паутинка) струна, которая вела от портретов вниз, к пульту, вмонтированному в плинтус.

– Чуть дернешь неосторожно картинку, контакт сработает, и пошел сигнал в местную ментярню! – хохотнул юноша. – Нашли дурака.

Не слезая с кресла, он достал из кармана джинсовой курточки кусачки, аккуратно ухватил первый проводок, и, чертыхнувшись на дорожку (в силу того, что был безбожником, молиться было бессмысленно), перекусил проводок.

Потом, – стоит ли рисковать, когда конец операции так близок, он перетащил кресло на другую сторону от секретера соответственно, от часов, встал, направил луч фонаря, увидел оставшуюся, ведшую от портрета мужика-уродца стальную проволочку вниз, к пульту, и, вновь чертыхнувшись, перекусил и её.

– Кажись, все, – удовлетворенно выдохнул он гнилостный запах изо рта.

Давно болели два коренных зуба справа, десна опухла, и он сам, кажется, чувствовал, какой гнилью несет от разъеденных кариесом зубов, но работа была такая, что никак не отложишь, много заказов. Некогда лечиться. И он все откладывал, откладывал поход к зубному врачу.