Затем он сказал, желая быть остроумным:

— Да, Мадагаскар… великая нация совершила великую глупость… Что же, пощипали ее за это порядком…

Фрикетта чувствовала, как вся кровь прилила к ее щекам. Она отвечала с негодованием:

— Франция, всегда находившая средства платить за свою славу, стоит выше насмешек всего света… особенно издевательств итальянца…

— К чему относится этот намек?

— Я ни на что не намекаю, а просто говорю то, что думаю. А думаю я вот что: Франция на Мадагаскаре потеряла несколько перьев из крыльев — это правда; хотя с вашей стороны вовсе не великодушно бросать подобное заявление в лицо женщине, француженке… Но позвольте вам сказать, что колониальная война готовит не один неприятный сюрприз воюющим европейцам. Берегитесь, как бы не потерять крыльев, а вдобавок не сломить шеи… Я говорю это об Италии.

— Все это вовсе не относится к делу.

— Вы подняли на смех Францию, я отвечала, как следовало француженке… а теперь с удовольствием вернусь к тому, что вы называете «делом».

Призванный к исполнению своих обязанностей этим метким возражением, председатель заговорил о преступлении, участие в котором во что бы то ни стало желали приписать Фрикетте — о военной контрабанде.

Фрикетта защищалась, логично приводя доводы, с которыми беспристрастные судьи не могли не согласиться. Итальянцы же хотели сделать молодую девушку виновной, особенно потому, что она была француженка.

Они выдумали целую историю, предпочитая обвинять в несуществующем преступлении молодую девушку, что давало возможность еще раз возбудить общественное мнение против Франции, дать новую пищу ненависти, с которой их государство относится к этой стране, и открыть широкое поле клевете, до которой чрезвычайно падки итальянские газеты.

И все же в словах, в манерах и обращении этих «беспристрастных» судей на каждом шагу проглядывали зависть, озлобление, неприязнь к той самой Франции, которая не считая проливала за Италию свою кровь и отдавала свое золото.

Чем дальше продолжался допрос, тем ожесточеннее, упрямее становились судьи.

Терпение Фрикетты истощилось, она воскликнула с запальчивостью:

— Что же это, господа? Вы судите мою родину, а не француженку, которой уже становится противно слушать вас? Франции и французам нет надобности доставлять оружие Менелику — у негуса и без того есть поставщик, доставляющий ему даром сколько угодно наилучших боевых припасов. Вы знаете его не хуже меня.

— Кто же зто? — наивно спросил председатель.

— Италия, милостивый государь. Да, Италия, оставляющая в руках негуса ружья, пушки и всякие боевые снаряды в таком изобилии, что хоть торгуй ими.

Взбешенный президент вскочил, ища ответа. У него готово было сорваться ругательство, но остаток джентльменского чувства заставил его удержаться.

Прочие теребили усы, скрежетали зубами и так волновались, что каждая минута грозила целости их слишком узких мундиров.

Очень довольная своим метким ответом, доставившим ей облегчение, Фрикетта устремила на судей свой спокойный, ясный взгляд.

Наступило продолжительное молчание; затем председатель продолжал прения, конечно, только для формы.

Молодая девушка презрительно молчала. У нее не было даже официального защитника. После короткого совещания было зачитано обвинение.

Мадемуазель Фрикетта, француженка по происхождению, уличенная в попытке снабдить негуса оружием, была приговорена к пяти годам тюремного заключения. Затем к четырем годам того же наказания за оскорбления, нанесенные итальянской нации во время заседания.

Барка, именующий себя ее слугою, за ту же вину приговорен к десятилетнему заключению.

Весь экипаж шхуны был единогласно осужден на смертную казнь. Приговор был приведен в исполнение в тот же день, и, по утонченной жестокости, итальянцы принудили Фрикетту присутствовать при смерти несчастных матросов.

Их расстреляли на открытой площадке, которую итальянцы называли «плацом» и где производили казни. Матросы умерли мужественно, со свойственной магометанам невозмутимостью, выражая одним словом ужасную участь, так неожиданно постигшую их:

— Мектуб!.. Так суждено.

Фрикетта мужественно перенесла ужасное зрелище. После этой возмутительной и ненужной жестокости молодую девушку и Барку отвели в тюрьму.

Тюрьма не была игрушечным местом заключения, какие встречаются в едва устроенных колониях, а настоящим тюремным замком, построенным из тесаного камня — настоящей гранитной твердыней, откуда бегство невозможно.

Фрикетту поместили в каземате наполовину под землей — в нижнем этаже, похожем на подвал. Единственное, что заставляло несколько мириться с этим помещением, была господствовавшая в нем прохлада, очень приятная в таком климате.

Всю мебель составляла кровать без матраца; а простынями служили два паруса, толстые, как листы толя. Возле постели стоял массивный стол и скамейка, вделанная всеми четырьмя ножками в землю.

Свет проникал через узкое окошечко, закрытое толстой железной решеткой и проделанное под самым потолком.

Осмотревшись в этом зловещем каменном мешке, Фрикетта рассудила:

— Только крыса или птица могли бы убежать отсюда. И здесь эти истребители макаронов намерены продержать меня десять лет!.. Через десять лет волосы мои поседеют… или, скорее, у меня вовсе не останется никаких волос… да и меня самой уже не будет на свете… Десять лет!.. А бедный мой Барка. Вот, я думаю, бесится, несмотря на свое терпение, на всю покорность судьбе…

Молодая негритянка, исполнявшая должность тюремщицы, приносила заключенной ее скудную пищу — чашку риса с несколькими кусочками сала. Плоская чашка была очень сомнительной чистоты, для еды служили деревянные ложка и вилка.

Фрикетта заметила, что походка негритянки была нетвердая и взгляд ничего не выражал, как всегда бывает у слепых.

Добрая и сострадательная, она подошла к тюремщице и увидела, что веки ее были страшно воспалены. Из глаз постоянно сочился зеленый зловонный гной, стекая по щекам больной и придавая ей отталкивающий, мрачный вид.

Фрикетте стало искренне жаль бедняжку; она сказала ей несколько приветливых слов, которых та не поняла, но, услыхав их ласковую интонацию, разрыдалась. Негритянка думала, что будет иметь дело с грубым заключенным, и вдруг услыхала женский голос, такой ласковый, что при одном звуке его бесконечная благодарность наполнила ее сердце.

Фрикетта знала, что воспаление глаз одна из наиболее ужасных болезней, постоянно свирепствующих в этих странах и быстро превращающихся, из-за неопрятности и недостатка ухода, в неизлечимый недуг. На каждом шагу можно встретить несчастных, у которых глазное яблоко вытекло, а из опухших, красных век сочится кровь.

Фрикетта мужественно принялась за обычный обед итальянских заключенных, между тем как в ум начиналась оживленная работа, которая пробуждается с самого начала в уме узника. Она составляла тысячи планов, один безумнее другого. Затем, сломленная всем пережитым в этот день, она вытянулась на своих досках и — поверите ли? — уснула сном праведных.

С некоторым нетерпением ожидала Фрикетта возвращения негритянки, единственного живого существа, которое ей разрешалось видеть, да и то на такой короткий срок.

Слепая пришла, заключенная издали узнала ее нетвердые шаги. Бедная тюремщица, чувствовавшая уже беспредельную благодарность за несколько сострадательных слов, обращенных к ней, позаботилась о кушанье к посуде вверенной ее надзору заключенной. Все было чище, лучше приготовлено и рис не так липок. Фрикетта сразу увидала эту перемену и была бесконечно благодарна негритянке. Со свойственной ей добротой она осторожно привлекла ее к себе и, преодолев отвращение, осмотрела, приблизив к свету, ее глаза. Негритянка взволновалась и дрожала, но покорилась осмотру.