- "Приват-доцент Московского Университета Владимир Яковлев. Пишу философические статьи под именем... моей замученной жены - Герцен. Был свидетелем неслыханных зверств... и чту своим долгом принять участие в отстреле сих нелюдей".
- "Тереховы мы. Кузьма Лукич Терехов. Торгуем значит - скобяными изделиями и прочей мануфактурой. Торговали-с... Так что и у нас - счетец имеется. Трое - нас братьев-то. Я - старшой!" - вот такие выдались у меня адъютанты. Один отвечал за моральную подготовку людей, второй, разумеется, интендант.
Я часто бывал в доме Герцена и пил с ним чай и кофе, рассуждая о вещах мистических и иногда спрашивал, - почему он пошел со мной, да еще и прихватил с собой всех своих друзей и сотрудников - того же Петра Чаадаева? Он никогда не мог ответить мне на этот вопрос, переводя разговор на иные темы, обычно об исторической роли России.
Оказывается, он увидал меня - седого, со вскрытой раной, молящимся и плачущим перед иконой Божьей матери:
- "Я видел - Чудо. Свет Божий пролился на Вас и все вокруг видели Божье Присутствие. И чтоб быть ближе к Господу, я готов идти за Вами - хоть на край света!"
В тот же приезд, как бываю у Герцена, захожу на пару штофов к братьям Тереховым. Я уступил им добрую часть моей гжельской глины и их торговое дело сейчас разбухает, как на дрожжах. Не надо и говорить, что меня тут встречают, как своего, и уж наливают так, что держись - "Кто первым под стол упадет, тому - за водку платить!"
Так звучит главная шутка Кузьмы Лукича - ныне купца первой гильдии. (Герцен свои награды прячет и очень стесняется, а вот у Тереховых все ордена, да медали начищены так, что глазам больно, - они выставлены на общий показ - над конторкой главы заведения. Интересно, что полковник Кузьма Лукич отказался от дворянства, вытекающего из сего чина, предпочтя ему - счастье купеческое.)
И вот пока мы еще можем о чем-то связно беседовать, я спрашиваю у Кузьмы: "Купчина, за каким хреном ты-то на Войну побежал? У тебя - лавка, а на Войне-то постреливали!"
В отличие от философа у купца ответ проще, правда, всякий раз - разный. Однажды он сказал мне, что его поставщик свинины и всяких машинок похвалялся родством с Бенкендорфами, а Лукич ему люто завидовал. Когда того растерзали поляки, Лукич совсем разорился и уж думал руки на себя наложить, ибо думал, что это его "Господь наказал за грешные помышления". (Русское купечество неоднозначно, - днем он купец, а ночью с кистенем-то за пазухой - вроде и нет! Так вот Лукич и надумывал порою не раз "прищучить" моего родственника - своего собственного поставщика. И надо же так тому выйти, что всякий раз - дело откладывалось. А потом Война, казнь немца поставщика, разорение Лукича и тяжкие думы о Божьей Каре...)
Так вот - когда случайно увидал он меня у иконы, молящимся на православный манер, тут ему в голову и вошло:
"А послужу-ка я Бенкендорфу. Мужик он по слухам - фартовый, авось и удастся в Европах вернуть свое - кровное!".
Это одно из объяснений Кузьмы Лукича. А вот - иное:
"Злой я был - страсть. А тут смотрю, ты стоишь и лбом в землю долбишь, да так истово, что я сразу смекнул - ты злей меня! Под твоим-то началом я за все убытки с гадами посчитаюсь!"
Мысль понятна, но вот как найти то общее "рациональное" (называемое порою - "Россией") объединяющее Герцена и Лукича, для меня - темный лес.
Это - одна сторона Москвы. Была и другая.
Был (да и есть) такой театрал Шереметьев. Был у него крепостной театрик в Останкине. Место тихое, благостное. И вот повадились туда лягушатники спектакли смотреть, да актерок щупать. Ну, и актеров из тех, что поглаже, да - помоложе.
Дело сие обычное, для актерок - естественное, так что никакой тут Измены. Якобинцы такие же мужики, как и наши, а те, что на сцене - те ж проститутки, - какой с них спрос? Закавыка в том, что стояли в Останкине не просто якобинцы, но - как бы сказать... Каратели. Те самые, что расстреливали наших под кремлевской стеной.
Стрельнут разок-другой, сядут на лошадей, приедут в Останкино и ну давай - с актерами забавляться. Сперва просто забавились, а потом - в благодарность стали они сих шлюх обоего пола на расстрелы возить. А эти... представляли комические сценки с несчастными.
Возьмут шпагу и давай ей полосовать под аплодисменты и речи "принца датского". А якобинцы им за это деньги целыми кошельками. Иль того хлеще, намажутся дегтем и давай приговоренную девчонку голыми руками душить. Задушит, а Шереметьев ему - вольную, как "участнику борьбы с партизанами". Вот и возникли у меня вопросы к "театралу", актерам его и просто тем, кто смотрел, да хлопал...
Первые казни начались с 1 декабря 1812 года. Всего предстояло исполнить более восьми тысяч казней, из них - до трех тысяч в отношении женщин.
В отсутствие пороха и чрезвычайно суровой зимы захоронение представлялось немыслимым. На Вешняковских прудах, где - выходы известняка, были выдолблены этакие желоба, ведущие к прорубям. Обреченных подводили к верхнему концу желоба и приводили приговор к исполнению, а тело само собой скатывалось вниз и своим весом продавливало тела казненных ранее, что весьма облегчало работу. Даже если кто и выживал после рокового удара, - он, или она падали обнаженными в кровавую ледяную кашу при тридцати градусах ниже нуля.
Правда, возникли известные трудности. После трех-четырех раз на лезвии настывало столько мозгов, что топор приходилось менять. Но самым страшным бичом были не стылые мозги, но - волосы, особливо женские. Они так опутывали лезвие, что ни о какой продуктивной работе не могло быть и речи.
Поэтому с третьего дня мы плюнули на топор и перешли к полену. Но штатные палачи наотрез отказались исполнять казни поленом!
Так что палачей мы подобрали из тех, кто казнил наших. Им обещали, что если все пройдет без сучка и задоринки, их помилуют.
Кроме палачей, помилование получили и шлюхи. Дамы (в том числе и барышни) после врачебного осмотра могли собственным телом заплатить за то, что их отправление в Вешняки задержалось.
Я предложил Изменницам выбор, - либо "Вешняки", либо путь через всю Европу на положении полу-пленниц с обязательным исполнением ночного долга.
Я шел от древней культурной традиции уводить в полон хорошеньких пленниц. Как следует из хроник, традиция сия была весьма характерна для Древней Руси и изжила себя потому, что новые пленницы по своим культурным, языковым и национальным корням стали слишком отличны от русских воинов.
Хотите верьте, хотите нет, но мой план удался! Я забрал с собой почти триста девиц польской крови, замаранных Изменой и преступлениями. Они пошли по рукам почти двух тысяч москвичей сильно злых на поляков и польское. Все думали, что полячки не переживут той зимы...
Но практически все они вернулись живы-здоровы, да что самое удивительное - вышли замуж за своих сторожей. Таких же как и они москвичей. И я был счастлив. Я, в отличие от Антихриста, взял Москву под свою руку надолго и по сей день числю ее моей вотчиной.
Поляки отвечают в Златоглавой за ткацкие, скорняцкие дела, им принадлежат все трактиры, харчевни и львиная доля ямских. Неужто мне оставить Мой Город без этого?!
То, что случилось в Москве - ужасно. Но я верю, что если кто-то выказал звериную суть - нам не след брать сие за пример.
Коль мой человек привел к дом полячку - дай Господи им счастья и полный дом деток, чтоб не тронули их ни опаленные той войной мои немцы, ни столь же опаленные нами поляки. Дай им, Господи! Мне нужно по-новой Москву заселить...
Грибовские (верней - Гржибовские) родом из Могилевской губернии, отошедшей к России по Первому Разделу Речи. Когда выявился "польский след" в пугачевщине, бабушка отдала приказ выселить всех поляков из Могилева и Витебска.
(Потому Витебск так легко перешел к моей матушке - там не осталось местных дворян и помещиков.)
Выселенье поляков шло мирно - им платили компенсацию за неудобства, а расселение проводилось по центральным губерниям. Так дед юного Грибовского стал помещиком Московской губернии. Впрочем, хозяйство у него было малым и по завещанию все отошло старшему сыну. Младшему ж пришлось открыть ателье и он переехал в Москву со своими домашними.