Изменить стиль страницы

— О! Негодяи! — маленькая индианка. — Поливая огнем амбразуру, они препятствуют нам их увидеть, приблизиться к окну и дать отпор!

— Флор! — Хуана в паузе между выстрелами. — Кто-то идет, я слышу шаги…

— Да! Они бегут… совсем рядом! О! Нельзя даже посмотреть, увидеть, что они замышляют!

Вокруг продолжали свистеть пули, разнося в клочья края амбразуры. Иногда они со звоном проносились сквозь расширенное отверстие и впивались во внутреннюю стену.

Снаружи, за баррикадой, слышались радостные, возбужденные голоса. Немного дальше полным ходом продолжалась пьяная вакханалия.

Внезапно нападавшие прекратили огонь. Послышался легкий треск. Девушки не могли понять, что происходит. Так продолжалось полминуты.

Затем вдруг они почувствовали, как под их ногами дрогнула земля. Подружки упали на землю, и в этот момент раздался ужасный грохот. Одна из стен хижины рухнула, словно не выдержала мощного порыва ураганного ветра. Остальные, наполовину выломанные, чудом остались на месте. Бревна, с невероятной силой вырванные из стены, кружась, отлетели на сотню метров. В то же мгновение едкий, удушливый дым заполнил развалины. Оглушенная Хуана пролепетала:

— Динамит!.. Это динамит!

Сквозь плотное облако пыли осторожно пробирались люди, держа наготове лассо.

Не успели девушки прийти в себя, как были связаны по рукам и ногам.

ГЛАВА 4

Взаперти. — Бедные родители. — Прикованные. — Голод и жажда. — Признательность. — Между гордостью и чувством долга. — Обморок. — На помощь! — Умирающие. — За стакан воды. — Андрее. — Дон Влас пришел в себя. — Ярость. — Жестокая угроза. — Одни! — Крик пересмешника.

Хуану и Флор быстро отнесли в лагерь.

Бандиты предусмотрительно старались избегать встречи с пьяной толпой и, повинуясь точным и ясным распоряжениям, задворками прибыли к огромной хижине, в которой пленницы сидели ранее.

Солнечный Цветок хранила яростное молчание, а Хуана оставалась бесстрастной, но в глубине ее глаз ярко полыхал огонь.

Отворилась потайная дверь, девушек освободили от лассо, и они оказались в темной комнате. Дверь тотчас закрылась.

Беглянки услышали, как бандиты громко расхохотались, и один из них крикнул:

— Уф! Ну и работенка… идем пить! Мы вполне это заслужили!

Внезапно маска безразличия с лица Хуаны спала, и несчастная девушка, сраженная новым ударом судьбы, горестно воскликнула:

— Флор! Моя бедная Флор! Мы столько прошли… столько испытали… и все — ради этого?!

В другом конце комнаты в темноте послышался слабый, разбитый голос. Хуана вздрогнула.

— Дочь моя!

— Мама! О Боже мой! Будь благословен!

— Хуана! Малышка! — прошелестел другой голос.

— Папа! И вы здесь!

С бьющимся сердцем, вытянув руки и спотыкаясь, девушка прошла вперед. Ее глаза постепенно привыкли к темноте. Она различила две стоящие человеческие фигуры и одновременно уловила лязг металлических цепей.

Хуана всем телом задрожала от возмущения и боли.

— Дочь моя! Дочь моя! — мать вялым дрожащим голосом, который было невыносимо слушать.

Хуана обняла свою мать, осыпала ее поцелуями, нашептывая ласковые, нежные слова, как когда-то давно, еще в далеком детстве.

Она хотела пододвинуть ее поближе к полоске света, струившегося сквозь щель в стене. Посмотреть на мать! Хоть мгновение! Одно мгновение под этим маленьким лучиком, дарованным их палачом.

Девушка почувствовала сопротивление, и знакомый лязг металла заставил Хуану вскрикнуть.

Ужас! Ее мать была закована в кандалы! И с какой изощренной жестокостью! Донну Лауру посадили на цепь, словно дикое животное, в двух метрах от мужа. Дон Блас также протягивал к дочери дрожащие руки.

Оставив на мгновение мать, Хуана прижала к груди своего отца и воскликнула:

— Папа! О мой любимый папа! Судьба ополчилась на нас!.. Отец! О… мы так несчастны!

— Но, по крайней мере, нам остается последнее утешение, на которое мы уже не надеялись, — ответил хриплым, ослабленным голосом дон Блас, — увидеть тебя… еще раз обнять перед смертью… моя Хуана!

— Вы будете жить! Я не хочу, чтобы вы умирали!

— Последний час приближается, дочь моя!

— Я не хочу! Не хочу!

— Бедное дитя! Если б ты только знала, — произнесла мать, — впрочем, мы уже почти не чувствуем боли… если б только не мучила жажда…

— Боже мой!.. Что вы говорите!

— Негодяй сдержал свое слово! С тех пор как он нас схватил, мы ни разу не пили и не ели.

— Какой же он варвар[137]! И какое ничтожество!

— Такова наша судьба! Он мстит умело. Без особых выкрутасов, но с жестокостью, присущей всем представителям этой расы… достойной того презрения, которое я всегда к ним испытывал. Индеец, дитя мое, — это дикарь!

— Папа! Но мы обязаны именно индианке тем, что смогли насладиться радостью встречи! Она проявила по отношению ко мне любовь… преданность! Не раз рисковала своей жизнью ради меня… и сейчас разделяет наш плен… как потом разделит и нашу судьбу… Папа! Умоляю вас, не будьте столь несправедливы по отношению к той, которая стала мне ближе сестры!

Флор, стоя у двери, даже не шелохнулась. Она осознала всю глубину пропасти, отделявшей ее от этих людей! Неискоренимый, чудовищный расовый предрассудок… продолжавший существовать даже в таком месте и в такой момент.

Между тем на донну Лауру произвели впечатление взволнованные, проникновенные слова ее дочери. Она узнала Флор, маленькую индианку, раненную во время битвы за имение. Эта краснокожая сбежала вскоре после ухода Железного Жана.

— Дитя мое! — позвала донна Лаура индианку. — Подойди сюда. Я не могу приблизиться к тебе.

Флор, сохраняя достоинство, подошла к этой женщине, бледнолицей, олицетворяющей злейшего врага. Скорее стесняясь, чем пугаясь, не зная что и сказать, она опустила голову.

В смятении донна Лаура смотрела на нее, испытывая сильнейшее желание прижать девушку к своей груди. Только сейчас гордая испанка осознала наконец вековую несправедливость расы победителей; она поняла, насколько были необоснованны ее пренебрежение и презрение по отношению к краснокожим. Нет! Индеец не таков, каким охарактеризовал его дон Блас.

Она — женщина, мать, и ее нежная душа широко распахнулась перед очевидной правдой.

— Дитя мое, Хуана любит тебя, словно родную сестру… иди ко мне… ты также станешь моей дочерью!

— Браво, мама! — Хуана. — Ты просто молодец! Другого я от тебя и не ожидала.

Флор вздрогнула и пролепетала:

— Мадам, я и не надеялась!

— Ах ты, малышка! Видишь ли, признательность измеряется размерами сотворенного добра… И я никогда не смогу расплатиться с тобой!

Дон Блас, несмотря на усиливающуюся слабость, сохранял холодное достоинство, столь контрастирующее[138] с волнением, охватившим его жену и девушек.

Что это? Гордость?.. Неосознанность своих поступков?.. Вероятно, и то и другое, но в сочетании с глубоким удивлением.

Да, он восхищался своей дочерью. Пожертвовал бы ради нее всем и даже отдал бы жизнь, лишь бы облегчить ее страдания. Дон Блас был безусловно справедлив, храбр и великодушен. И тем не менее из этого отцовского сердца не вырвался этот признательный возглас в адрес восхитительного и бесстрашного создания, спасшего жизнь горячо любимой дочери.

Флор была индианкой. А это слово воплощало для него, испанца голубых кровей, все зло.

Однако он не мог не признать очевидное. И поскольку в глубине души дон Блас являлся все-таки поборником справедливости, он надменным, слегка дрожащим от перенесенных страданий голосом произнес:

— Девочка моя, я искренне признателен вам. И если благодаря Провидению мы выберемся отсюда, вы увидите, что дон Блас умеет быть щедрым.

Хуане хотелось крикнуть отцу:

«Папа! Она заслуживает большего, чем какое-то банальное обещание будущего вознаграждения! Негоже таким образом умалять сделанное ею».

вернуться

137

Варвар — здесь: грубый, жестокий, озверевший человек.

вернуться

138

Контрастирующий — резко противоположный чему-либо.