У экваториальных племен нет никаких артистов. Выступать на сцене было исключительной привилегией монарха и знатных лиц. Почему бы и нет? Ведь любил Нерон играть в трагедиях, а Король-Солнце[140] не гнушался исполнением балетных партий в Версале.

Оперетта, комедия или комическая опера туземцам неизвестны, зато им привычна мелодрама[141]. Артисты изображают, стремясь к предельному правдоподобию, эпизоды войны, или охоты, или придворной жизни суверена;[142] именно последние и становятся основными сюжетами представлений.

Женщинам участие в театральных постановках строжайшим образом запрещалось — как в качестве актрис, так и в качестве зрительниц. Полные любопытства, они лишь толпились у входа в «театр».

…Занавес не поднялся, а раскрылся.

Зазвучала музыка. Боже, ну и умора! Виртуоз угольно-черного цвета, присев на корточки подле ящичка, оказавшегося, к величайшему удивлению европейцев, шарманкой[143], стал крутить ручку, а инструмент начал с остервенением выплевывать европейские мелодии. Потрясенный Фрике узнал арию «Мои ягнятки», естественно, искаженную, фальшивую, изуродованную разлаженным инструментом, — предметом гордости монарха, полученным от Ибрагима десять лет назад в обмен на партию рабов.

Гамен не мог удержаться от смеха: отслужившая свой век рухлядь вдруг напомнила ему милый сердцу Париж! Гротескная[144] серенада[145] пробудила грустные и в то же время приятные воспоминания!..

Спектакль начался.

Сюжетом драмы явилось восхождение нынешнего монарха на престол. Его предшественник, по имени Каркоан, был свергнут Зелюко, и новый монарх после того, как свергнутому выдавили глаза, обошелся с ним так же, как Бикондо хотел обойтись с тремя европейцами.

В спектакле не говорилось о том, что неудачливого властителя съели: это было само собой разумеющимся. Может, сейчас его череп тоже одно из кресел партера?

Актер, представлявший Каркоана, появился справа от публики в окружении свиты. Одеяние его представляло собой верх роскоши — пурпурная мантия[146] и диадема[147] из стеклянных бус.

С правой стороны сцены вошла группа вооруженных, но совершенно голых воинов. Наряд их предводителя представлял собой набедренную повязку из тростника, на которой висел нож, а на шее болтался обрывок веревки. Этим предводителем был Зелюко.

Сцена представляла собой первый акт восхождения на престол, когда он, проданный в рабство, должен был отправиться в дальние страны, работать на плантациях сахарного тростника и кофе. Он же разбил оковы…

— Ну, это чересчур, — заметил Фрике. — Оковы — просто ловкий прием автора.

Черный Спартак[148] обратился к тирану с гневной речью. Тот же, настроенный весьма мирно, отвечал на все инвективы[149] монотонным речитативом[150] и гостеприимно угощал противников пальмовым вином и пивом из сорго.

Зелюко и его сотоварищи не стали отказываться от угощения. Вскоре актеры захмелели, их жесты становились все более и более угрожающими: опьянение давало о себе знать.

Черные трагики позабыли о публике, нападки и проклятия сменяли друг друга. Экстравагантные[151] танцы перемежались с пением. Публика внимала, не переводя дыхания.

Претендент, уже абсолютно пьяный, подошел к монарху, снял с того диадему и водрузил на себя. Бедняга едва сопротивлялся.

— Трус! — воскликнул Фрике. Уверовав в собственную безнаказанность, Зелюко грубо сорвал с Каркоана красную мантию и завернулся в нее, точно дон Сезар де Базан[152].

Это было слишком. Каркоан стал отбиваться от нападавших, призывая на помощь тех, кто оставался ему верен.

Итак, актеры на сцене разделились на два лагеря, потрясали копьями, рычали во всю глотку и только что на руках не ходили. Затем возникла монотонная дробь. Это местный барабанщик задавал ритм.

Две группы медленно сходились друг с другом, расходились, становились крест-накрест, проходили друг сквозь друга и бормотали что-то нечленораздельное, взвивались вихрем, совершали прыжки, замирали с потрясающей точностью и безукоризненно повиновались сигналу предводителя. После упражнений следовало очередное возлияние. И полные калебасы быстро опустошались.

Количество потребленной жидкости устрашало. Пьяные актеры, изображая битву, совершали беспорядочные прыжки, способные вызвать зависть даже у профессиональных клоунов. Крики их резали ухо европейца и с наслаждением воспринимались туземцами.

Поражала точность актерских движений, и вставал вопрос, как посреди хаоса и беспорядочного перемещения людей на сцене удавалось избегать ранений копьями во время рукопашных схваток!

Но, увы! Катастрофа, разыгравшаяся на глазах у зрителей, положила конец представлению.

Зелюко на самом деле вжился в роль и, отчасти под влиянием алкоголя, отчасти в силу особенностей драматургии спектакля, все сильнее и сильнее покалывал копьем актера, изображавшего свергнутого монарха.

Заструилась кровь. Бедняга жалобно завыл. А царек совершенно потерял голову, повалил сценического противника и вспорол живот.

С ужасным криком несчастный испустил дух. Все актеры, точно волки на охоте, бросились к нему и разорвали в клочья.

Повинуясь порыву благородных сердец, трое белых хотели броситься между несчастным чернокожим и зверем, вспоровшим ему живот. Бесполезное решение, грозившее фатальным исходом.

Ибрагим гортанным звуком остановил европейцев. Вдобавок было уже слишком поздно, ибо эта жуткая сцена заняла не более десяти секунд.

Таков оказался финал представления.

Фрике разозлился всерьез.

— Так, что, по-вашему, я буду есть с этими мерзавцами мозги фламинго и лапы горилл? Да ни в жизнь!

Драма приблизилась к концу. И тут объявили, что его величество приглашает всех к столу.

Волей-неволей пришлось занять место на этом псевдоканнибальском пиршестве: Ибрагим объяснил, что, если европейцы не примут приглашения, они окажутся в смертельной опасности.

Угощение вынули из ямы, где тушили в течение двух часов. Каждый из кусков, обернутых заизвестковавшимися листьями, напоминал огромного жареного ежа, но вряд ли можно судить о жарком по внешнему виду, к тому же окутывавший его ароматный дымок приятно щекотал ноздри окружающих.

Один лишь Фрике закрыл глаза, поскольку лапы обезьяны напоминали человеческие руки, хотя нос чуял все запахи.

— Однако, — произнес вслух гамен, чтобы себя подбодрить, — может, эта еда не такая уж скверная… Ладно. Так уж и быть, рискну. — И он осторожно поднес кусочек к губам. — О! Да, вкусно!.. Столь изысканно… Никогда не ел ничего подобного!.. Теперь понятно, почему всем это блюдо так нравится…

— Ого! — перебил гамена подскочивший доктор. — Кому нравится?

— Ну… тем, кто любит… любит… эти вкусные вещи! И Фрике стал обгладывать лапу гориллы, точно обычнейшую свиную ножку.

Товарищи последовали его примеру просто из чувства вежливости и без особого энтузиазма, хотя доктор был привычен ко всему, а желудок Андре игнорировал всяческие предрассудки.

Все трое смотрелись весьма импозантно рядом с монархом-антропофагом.