Беглец забылся глубоким сном, и долго душа его блуждала в краю сновидений. Он видел, словно наяву, милых сердцу, покинутых близких, прожив несколько часов там, за океаном, в родном краю.

Солнце завершило две трети своего дневного пути, когда Робен пробудился.

Чувство реальности вернулось к нему и грубо вырвало из мира дорогих и счастливых видений.

Тем не менее сон восстановил силы нашего героя. И потом — ведь он свободен! Парижанин не слышал монотонного гудения голосов, сопровождавшего всякое утро пробуждение каторжников… не слышал надоевшего грохота барабана, ругани и проклятий…

Впервые лес показался ему прекрасным. Впервые он ощутил его неповторимое великолепие. Привольная растительность, прихотливая, неистово пышная сплеталась в многоярусный мир, простиралась всюду, сколько доставал взгляд, растворяясь вдали в голубеющих сумерках. Там и сям радужные столбы света прорывались сквозь зеленый свод, переливались множеством красок, как бы пройдя сквозь цветные стекла готических витражейnote 61.

Мачты деревьев-великанов, опутанные снастями лиан, были щедро украшены сияющими венчиками цветов; казалось, над каждым деревом взмахнула волшебной палочкой лесная фея. Нет, это не мачты, это колонны беспредельного храма с чудесными капителямиnote 62 из орхидей.

Радости изгнанников — увы! — недолговечны. Картины лесных красот, перед которыми даже самый равнодушный путешественник замер бы в восторге, скоро напомнили нашему беглецу, что он одинок и затерян в прекрасном, но полном опасностей, враждебном мире леса.

…А индеец?.. Вспомнив о нем, Робен вскочил, огляделся, но никого не увидел. Он позвал — полное молчание. Атука исчез, унеся не только двух черепах — весь продовольственный запас Робена, но также и его башмаки и коробку-рюкзак со всем необходимым для разведения огня.

У бургундца остался только тесак, на который он случайно прилег и который не удалось похитить вороватому туземцу. Поведение краснокожего предстало перед беглецом во всей своей первобытной простоте. Его стрела, угрожающий выход, его речи были рассчитаны лишь на то, чтобы получить от белого тафию. Атука нуждался в водке.

Обманутый в своих надеждах, он, уже не ломаясь, принял скудное угощение каторжника. С паршивой овцы хоть шерсти клок… На даровое угощение можно провести еще один бездельный, ленивый день… А это наряду с пьянством — единственное «божество», объект неизменного поклонения индейца.

Вещи Робена ему пришлись по вкусу, и он их присвоил, полагая, естественно, что доставившее удовольствие однажды приятно сохранить на будущее. Впрочем, лишая путешественника всех — весьма немногих — средств для продолжения пути, «бедный индеец» преследовал вполне определенную цель.

Если бы у белого тигра нашлось несколько стаканов водки, дело кончилось бы точно так же. Краснокожий любит пить и бездельничать. Он не работает, не ловит рыбу и не охотится до тех пор, пока его не заставит голод. Он с удовольствием пожил бы несколько дней за счет своего банаре, а потом убежал бы, чтобы выдать его властям.

И теперь — можно биться об заклад — он находился на пути к Сен-Лорану или, как он говорил, к Бонапарте. Ему было прекрасно известно, что администрация выплачивает вознаграждение любому, кто приведет или просто поможет поймать беглого каторжника.

Эта премия — всего-то десять франков, — обеспечит ему десяток литров тафии, иначе говоря, десять дней сплошного пьянства. Все очень просто. Индеец раскупоривает бутылку и не переводя дыхания выхлестывает прямо из горлышка обжигающую жидкость.

Минуту-другую он пошатывается, одурело пялится по сторонам, отыскивает подходящее местечко, растягивается там, как сытый боров, и храпит во всю мочь.

Наутро он просыпается. Едва продрав глаза, все повторяет снова. И так продолжается — с незначительными изменениями — до полного исчерпания горячительного.

Если рядом жена, дети, друзья, порядок остается тот же, разве что «кутеж» длится не так долго. Мужчины и женщины, взрослые и дети, даже самые маленькие, что едва научились ходить, — все охотно прикладываются к бутылке. За несколько минут они достигают крайней степени опьянения, разбредаются кто куда, шатаясь, падая, спотыкаясь, а потом валятся вперемежку друг на друга под развесистой листвой.

Возможность получить желанный напиток руководила поведением Атуки: он рассчитывал вскоре вернуться к своему «банаре». Убедившись, и не без оснований, что ему самому не удастся доставить белого тигра в Сен-Лоран, он отправился за подмогой.

Каторжник не сможет уйти далеко. Индеец, используя врожденное умение идти по следу, наверняка выведет к цели представителей власти. Его «друга» схватят, а он получит награду…

Робен не сомневался в происходящем ни минуты. Ему необходимо как можно скорее бежать куда глаза глядят, бежать словно дикому зверю, увеличивать расстояние между собой и преследователями, идти, пока есть силы, идти до полного изнеможения.

Вперед! Не заботясь больше о ногах, которые снова кровоточат от любого прикосновения колющих и режущих трав, он устремляется напрямик через лес, обходя большие группы деревьев, перепрыгивая через поваленные стволы, раздвигая завесы лиан, иногда пробираясь ползком среди бурелома.

Вперед! И не обращать внимания на близость свирепых хищников, на ядовитых змей в густой траве, на тучи насекомых, укусы которых порой смертельны, на топкие, бездонные воронки заболоченных участков, которые подкарауливают его в саванне… Все это грозные опасности для беглеца, но еще опаснее для него люди из Бонапарте.

Животные нападают не всегда, хищник не всегда безжалостен, потому что не всегда испытывает голод. И только человеческая ненависть постоянна.

Вперед! И плевать на ядовитые испарения, которые поднимаются от болот, удачно прозванных «саваном для европейцев»! Надо идти, прокладывать курс, как говорят моряки. Охотники за людьми появятся здесь не позже завтрашнего дня.

Француз двигался в полубредовом состоянии, но лихорадочное возбуждение придавало ему сил. Он несся, словно пришпоренный конь, смутно чувствуя и понимая, что рано или поздно свалится и уже больше, быть может, не встанет…

Упала ночная мгла, взошла луна, заливая мягким светом лес, который тотчас наполнился разнообразными звуками.

Робен, казалось, не слышал ничего. Он даже не заботился о том, чтобы расчищать дорогу, не замечал камней, не обращал внимания на шипы и колючки.

Вся его жизнь сосредоточилась на одной-единственной задаче: двигаться вперед.

Где он находился? В какую сторону направлялся? Он не имел о том ни малейшего представления.

Он бежал.

Это беспорядочное движение длилось всю ночь. Утреннее солнце уже рассеяло ночные тени, а изгнанник, обливаясь потом, не в силах отдышаться, с кровавой пеной на губах и глазами, готовыми выскочить из орбит, все еще продолжал безумный путь.

Но даже его могучая натура в конце концов не выдержала. Ему почудилось, что на его злосчастную голову навалился весь огромный зеленый свод. Потеряв равновесие от неодолимого головокружения, Робен споткнулся, зашатался и тяжело рухнул на землю.

Надзиратель Бенуа мучился ужасно. Его бедро, распоротое когтями хищника, сильно распухло под повязкой и чехлом, наложенными рукою каторжника.

Кровотечение остановилось, но без немедленной медицинской помощи раненый был обречен.

Его терзала лихорадка, ужасная гвианская лихорадка, которая приобретает самые разные формы, вспыхивает даже от ничтожной причины и скоро приводит к трагическому концу.

Укус ядовитого паука или фламандского муравья, несколько минут солнечного перегрева или, наоборот, слишком холодное купанье, длительная ходьба, нарушение режима, волдырь, вскочивший на ноге из-за тесной обуви, нарыв и еще Бог знает какие причины вполне достаточны для того, чтобы вызвать лихорадку.