— Вор и супостат у турского царя, честные господа, — тихо проговорил Амфилохий, подъяв указующий перст и страшно округлив глаза.
— Знаем, — вяло отмахнулся Кузовлев, — довели нам о сем воре верные люди ещё в Кафе.
— Не могло такого быть, — вдруг проговорил Зелфукар-ага, — вор толька неделя в Истанбул. И не из Кафа вор ехал — из Молдавская земля.
— Как звать вора? — просипел Телепнёв, нутром чуя нечто скверное.
Амфилохий произнес со значением:
— Иван Васильевич Шуйский.
Государевы послы, отпав на подушки, лежали недвижно. Посольская изба перестала качаться. Свет за её окнами померк, уличный шум затих. Изба медленно погружалась в морскую пучину.
Зелфукар-ага, сложив руки на животе, внимательно слушал разноглазого уруса, стоявшего перед великим визирем Азем-Салихом-пашой.
Великий визирь — везир — и азам — невысокий, желтолицый, сморщенный сидел на высоких подушках, перебирая янтарные чётки. Глаза его были, закрыты. Однако везир и азам не спал. Он слушал монотонную речь толмача Зелфукара-аги и думал: кто такой на самом деле этот разноглазый русский бек, прибежавший в Истанбул в поисках милостей султана?
А между тем Зелфукар-ага переводил:
— И после того, как литовский король не дал мне ни войск, ни денег, я ушел с верным человеком из его земли. И, претерпев великие лишения, оказался, наконец, в славном городе Истанбуле, желая найти поддержку и покровительство могущественнейшего монарха вселенной, его султанского величества Ибрагима.
Чуть приоткрыв глаза, Азем-Салих паша спросил:
— Когда урус-бек Иван ушел от литовского короля?
Спросил для того, чтобы урус подумал, что ему — великому визирю ничего о нем не известно. Хотя задолго до того, как московский царевич был допущен для встречи с ним, Азем-Салих паша знал многое из того, что произошло с беглецом, но лучше, полагал визирь, если беседующий с тобой считает тебя неосведомленным и, рассказывая, не опасается острия знания, спрятанного под одеждой неведения.
Зелфукар-ага, выслушав Анкудинова, ответил:
— Позапрошлым летом, господин…
— Спроси уруса, где он бегал два года?
— Он говорит, что после того, как люди молдавского господаря отобрали у него все имущество и едва его не убили, он ушел в Румелийское бейлербейство, которое урусы называют Булгарией, и жил там в христианском медресе у своих единоверцев-болгар, читая книги пророка Исы из Назарета, и обучаясь у лекарей и звездочетов. Оттуда он ушел в Истанбул, оставив в Румелии своего человека.
— Обучен ли урус ратному деду?
— Урус говорит, что умеет биться на саблях, стрелять из самопала и пистолета.
Везир и азам снова закрыл глаза. Тимоша молчал. Молчал и Зелфукар-ага.
— Спроси его, чего он хочет от его величества султана, повелителя правоверных, опоры ислама, владыки великой империи османов да продлит аллах до бесконечности его годы?
— Бей говорит, что если повелитель правоверных даст ему сорок тысяч сипахов, хумбараджей и силяхтаров[2] он поведет их на Москву и привезет царя Урусов в Истанбул в железной клетке.
Азем-Салих паша замер. От верных людей он знал, что московский царевич не захотел вести польские полки на Москву, когда ближний человек короля Владислава — Кисель-ага — предлагал ему это. Почему же теперь царевич Иван сам просит у султана войско?
…Синие орлы висели в белом небе над выжженной зноем степью. Даже суслики попрятались в норы, и только змеи недвижно лежали в пожухлых коричневых травах.
Тимоша и Костя ехали на полдень. Солнце уже медленно скатывалось книзу, но до заката было ещё долго и земля ещё не остывала, а принимая солнечный жар, смешивала с ним свое тепло на самой грани почвы и воздуха. И от этого над камнями и травами степи зыбкой туманной завесой стелилось сиреневое марево — будто стояли ночью бесчисленные казацкие курени и ушли, оставив в степи дотлевать сухие травы, кизяки и солому. Тимоша и Костя ехали молча, устав от зноя, тишины и жажды. Вдруг кони их враз всхрапнули и, запрядав ушами, заметно прибавили шаг. Остроглазый Костя проговорил быстро:
— Вроде мазар впереди.[3]
Тимоша, ничего не видя, подтвердил:
— Вроде мазар.
И помолчав, добавил:
— А где мазар — там и колодец.
Глинобитный мазар вынырнул как-то сразу. И тут же путники заметили невысокую каменную кладку колодца.
Солнце — красное, большое — висело над степью, и по всему выходило ночевать нужно было в мазаре.
Напоили лошадей, напились сами. Разулись, положили сёдла под голову и, оставив кафтаны в ногах — ночью сгодятся — ночь не день, тепла и в помине нет — легли спать.
Среди ночи — охнуть не успели — повязали их некие лихие люди и, забрав всё до нитки, выгнали из мазара. Ночь стояла светлая, видно все было, как днем. Связанных одной веревкой, привязали их к луке седла последнего всадника и неспешно двинулись на поддень — туда, куда Тимоша и Костя поехали бы и сами, если б довелось им утром проснуться свободными.
После того, как первое потрясение прошло, и Тимоша и Костя поняли, что пленившие их люди — не разбойная ватажка и не татарский разъезд. Всадники — все до одного — сидели на сытых красивых конях, кафтаны на всадниках были одного цвета и фасона, одинаковыми были и сапоги и шапки. И даже лицом напоминали они друг друга — были, как на подбор, — смуглые, усатые, кареглазые.
Ждать разгадки пришлось недолго. В двух верстах от места их последнего ночлега, на берегу речки, увидели они шатры, палатки, повозки, услышали песни, звуки бубнов, учуяли залах дыма и жареного мяса.
Их провели по шумному, веселому табору сквозь ряды телег и палаток к большому белому шатру. У входа в шатер торчал бунчук, стояло знамя, обвисшее чуть не до земли, и опираясь на пики, толпились здоровенные усатые гайдуки, одетые — а точно такие же кафтаны, сапоги и шапки, какие были и на тех людях, которые час назад повязали Тимошу и Костю.
«Свита какого-то потентата, — смекнул Тимоша. — Как рынды, или же стрельцы из государева стремяного полка — все в одинаковой одёже. Только чьи же они? На татар не похожи, на турок тоже».
Слабый ветерок колыхнул знамя. Из складок глянул на Тимофея грозный зрак Иисуса. «Волохи! — обрадовался Тимоша. — Все ж таки православные христиане, не турки, не татарва».
Из шатра вышел некто грузный, пьяный. Зло и тупо поглядел на гайдуков, на пленников. Гайдуки опасливо на него взглянули, встали прямо. Толстяк подошел к Тимоше и, что-то крикнув, ткнул пальцем себе под ноги. Тимоша молчал, не шевелясь. Гайдуки подскочили, один ударил под колени, второй, обхватив за шею, дернул книзу. Тимоша упал на колени. Толстяк крикнул ещё что-то. Гайдуки бросили на колени Костю и, не дав распрямиться, обоих потащили на веревке в шатер.
Все вокруг были по нехорошему тяжело пьяны и потому ни Тимоша, ни Костя не могли угадать, что с ними будет через мгновение. Под ноги Тимоше кинулись шуты и карлы — безумные, страшные, визжащие, лающие, мяукающие. Важный толстяк сунул грязный сапог под нос Тимоше, и кто-то из окружавших крикнул по-русски: «Целуй!» Тимоша, вздернул подбородок и почувствовал на затылке холодное острие клинка…
Из табора их вывезли на арбе, в которой прежде перевозили навоз. Вывезли голых, связанных одной веревкой. Сбросили у дороги, избитых, измазанных кровью и грязью. Они лежали ничком, содрогаясь и скрипя зубами от воспоминаний минувшей ночи, в которую на их долю выпало столько унижений и издевательств, сколько не выдало за всю их прежнюю жизнь, даже если бы все гадкое и постыдное, случившееся с ними до этой ночи, увеличили во сто крат.
Дотемна они прятались в кустах у реки, а с темнотой, отмыв кровь и грязь и оплетя чресла ветвями и листьями, двинулись на полдень. К утру они набрели на юрту бедного буджакского татарина и с грехом пополам объяснили, что их ограбили лихие люди. Татарин сказал печально и тихо: