«До солнца пройти три покоса, ходить будет не босо», — вспомнил вдруг Костя нивесть откуда всплывшую пословицу и подумал: «Здешние мужики до солнца по пять покосов проходят, да все почти босы, лапти и то не на каждом, а постолы на одном из десяти».

И снова всплыли перед взором Кости дорожные картины… Карета с гербами, с гайдуками на запятках, окруженная дюжиной всадников. Бредущие по обочине слепцы-нищие, серые и пыльные, как дорога. Вереница возов, груженных глиняными горшками — «писанками», что везли на продажу в Киев коричневолицые синеглазые гончары… Брели по дороге странники — с высокими посохами в руках, с котомкою за спиной. Брели монахи — босые, в выжженных солнцем рясах, подпоясанные веревками, с бренчащими медными грошами кружками на поясе-. Твердо вышагивали солдаты, неся на плече алебарды, с навешанными сапогами, шлемами, кирасами.

Ехали в повозках хитроглазые торговцы, утомленные долгой дорогой ямщики. Скакали надутые спесью паны, окруженные толпой загонной шляхты пьяной, горластой, — в латаных сапогах, проносившихся до дыр кафтанах, и если бы не усы в три вершка, да не сабля — не отличить пана от хлопа.

Проезжали сумрачные, влитые в седла гонцы, с сумками через плечо, в кожаных штанах, в шапочках с коротким пером. Гнали по дороге круторогих волов, блеющих, суетящихся овец, изможденных острожников, иссушенных зноем и голодом пленных татар и казаков. А вокруг шумели хлеба и травы, пели птицы и жужжали шмели. Пчёлы несли мёд и земля дарила людям наливающиеся соком яблоки и черные ягоды черешен и вишен. И тучные волоокие коровы копили жирное молоко, и кричали в перелесках птицы. И всего было довольно вокруг, ибо земля была черна и масляниста, трава высока и хлеба густы. Да только мужики и бабы, что работали вдоль дороги, показались Косте ещё беднее, чем те, что встречались ему у Москвы или возле Вологды…

— Поехали, — буркнул Силуян.

Костя быстро собрался, переменил коня и поехал дальше, держась позади своего неразговорчивого попутчика.

До темноты гонцы ещё дважды меняли лошадей — после полдника и после удина.

Поздним вечером Силуян остановился возле большой старой корчмы. Спрыгнув на землю, он, передав повод Косте и произнеся только одно слово «жди», — вразвалку пошел к корчме.

Было уже темно, светились лишь окна черной от времени избы, да где-то в стороне — за огородами — желтым сполохом подрагивай над землей костер.

Силуян открыл дверь, еле втиснувшись в узкий проем, и Костя услышал пьяную разноголосицу, собравшихся в корчме постоятельцев.

Не успел Силуян переступить порог, как дверь распахнулась снова. Шум в корчме стал сильнее.

В освещенном дверном проеме появился темный силуэт широкоплечего, приземистого Силуяна. Гонец, отступая, пятился на крыльцо.

— Константин! — крикнул Силуян, и Костя, мгновенно сообразив, подогнал лошадей ко входу в корчму.

Он увидел, как Силуян, выхватив пистолет, остановился у края крыльца и, не сводя глаз с двух пьяных шляхтичей, выскочивших за ним с обнаженными саблями, проворно спрыгнул на землю. Схватив одной рукой жеребца за холку, Силуян быстро поймал ногой стремя и с необыкновенной легкостью взлетел в седло.

Шляхтичи, увидев Костю, остановились и, громко ругаясь, отступили в корчму.

— От, бисовы дети! — проворчал Силуян и резко повернул коня.

Костя, ведя в поводу пару сменных лошадей, поскакал следом.

Силуян обогнул избу и полем направился к недалекому костру, который они заметили, подъезжая к корчме.

Проскакав саженей сто, Силуян замедлил бег коня и, повернувшись к ахавшему обок него Косте, сказал:

— Что там за люди у огня — не знаю. Только думаю, — не хуже тех псов, что выбили меня из корчмы, облаяв еретиком и схизматиком.

— Как такое могло статься? — с удивлением спросил Костя. — Ведь ты воеводский гонец. Кто может государева, или воеводского гонца на постоялый двор или в ям не пустить?

— Так это в Московии такие порядки. А у нас здесь… — И Силуян, не договорив, махнул рукой.

— Ничего, дядя Силуян, — ответил Костя, — под небом спать — оно приятнее — ни клопов, ни вони.

Силуян ничего не сказал и тронул коня с места.

Подъехав ближе, Костя увидел у костра десятка два мужчин и женщин. Они неподвижно сидели и лежали у огня и опасливо вглядывались в темноту, заслышав близкий топот четырех коней, и не ожидая от того для себя ничего доброго.

Силуян и Костя остановились, не доезжая до костра саженей десять. И снова Силуян перебросил повод Косте, а сам вперевалку и не спеша пошел на огонь.

Один из сидевших у костра поднялся и Костя услышал: «Сидайте с нами, добрые люди. Грейтесь и угощайтесь чем бог послал».

— Спаси Бог, — ответил Сидуян и позвал негромко:

— Константин, иди к огоньку — погреемся да повечеряем.

Костя вошел в круг света. У костра сидели и лежали все больше увечные да старые, кто и в страдную пору был не работник. Чуть в сторонке стояло несколько телег с привязанными к ним конями — худыми, облезлыми, старыми ни дать ни взять — хозяевам подстать. В двух телегах на соломе лежали двое — хворых ли, увечных ли, — покрытых по грудь рваными рогожами. Такими же рогожами были покрыты и привязанные к телегам кони.

Присев к костру, Костя и Силуян выложили хлеб и сало, но никто не прикоснулся к их чистосердечным дарам, отговариваясь тем, что все они только что повечеряли. В ответ им предложили репу и квас, ржаные лепешки, лук и вяленую рыбу — все, что было у этих бедных людей, православных крестьян и крестьянок, шедших на богомолье в Киевско-Печерскую лавру. Они шли сами и везли с собою двух больных односельчан — мужа и жену, — которым кроме как на чудо и на милость божью не на что было надеяться.

Костя, разминая затекшие ноги, несколько раз подходил к больным. В сумерках они выглядели неживыми и казалось, что и чудо им уже не поможет.

Возвращаясь к костру, Костя видел перед собой людей, казавшихся не намного лучше тех, что недвижно лежали под рогожами: лица собравшихся у огня были измождены и печальны, руки с набрякшими от работа венами бессильно лежали на коленях, их свитки и шаровары, юбки и кофты были грязными и ветхими. Стражники сидели молча — все давно уже было переговорено.

Посидев недолго, богомольцы разбрелись в стороны, забравшись на ночлег под телеги. Последними в таборе заснули гонцы пана Киселя и думы их были невеселыми.

В тот самый час, когда в ста верстах к западу от Киева заснули, наконец, Костя и Силуян, с подворья пана Киселя выехал ещё один гонец.

Адам Григорьевич сам вышел провожать его. Вручив гонцу второе письмо, составленное слово в слово с первым, Кисель сказал:

— К ночи будешь на месте. А не поспеешь к ночи — не беда. Так что коня не гони. Еду тебя через четыре дни. А не окажется на месте того, к кому едешь — жди хоть неделю — без ответа не возвращайся.

Гонец поклонился и быстро вспрыгнул в седло. Когда он уже был в воротах, Адам Григорьевич крикнул:

— И письмо только ему самому отдай, в собственные руки. Гонец кивнул головой и повернул коня к берегу Днепра, на восход солнца — к полтавской дороге.

Костя и Силуян въехали в Варшаву 30 июля 1644 года. День уже угасал. Солнце упало за Вислу, вызолотив и высветив на прощанье кресты, флюгера и шпили множества островерхих башен.

По узким грязным улочкам Силуян уверенно проехал к центру города и остановился напротив большого нового дома, развернувшегося дивной красоты фасадом на небольшую площадь.

— Тебе в цей палац треба занести письмо, — сказал Силуян. — А мне треба в другой палац. — И негромко добавил:

— Без меня не уезжай. Завтра об эту пору буду ждать тебя у палаца князя Оссолинского, на цем мисте.

Как только Силуян скрылся за первым поворотам, Костя спрыгнул на землю и стал соображать: что ему делать с тремя конями, куда хотя бы на время привязать их?

С высокого крыльца панского палаца, лукаво ухмыляясь, глядели на неловкого московита двое саженного роста гайдуков в расшитых серебром кафтанах, с саблями, в шапках с перьями.