При всем разнобое старых интерпретаций ни на кого (даже на своего еще более горемычного сверстника Лотреамона) не похожим Рембо, казалось, укладывался в некоторые простые схемы. Этому, возможно, способствовала сама его динамичная непоследовательность и многоликость - и реальная, и та воображаемая, которая была порождена долгими годами незнания реалий его творчества и жизни.
Так естественно было связать первый период творчества Рембо (конец 1869 г. - весна 1871 г., от пятнадцати до шестнадцати с половиной лет) с романтизмом и Парнасом, с Бодлером, Гюго, Банвиллем, ранним Верленом; второй (лето 1871 г. - весна 1873 г., шестнадцать с половиной - восемнадцать с половиной лет) - с символизмом; а третий (весна - осень 1873 г., девятнадцать лет) - с кризисом символизма, с воздействием тех явлений, которые способствовали распространению ницшеанства, - одним словом, с прямым давлением на искусство империалистической идеологии. Так складывалась якобы "ясная" картина развитии Рембо, к тому же предварявшая общие тенденции развития французской поэзии конца XIX в., как его в 1930-е годы понимали и изображали (конечно, одни - с плюсом, другие - с минусом) многие французские исследователи, а у нас, например, Франц Петрович Шиллер, автор советского довоенного учебника "История западноевропейской литературы" (2-е изд. М., 1948, т 3).
Если не тревожить сон главного виновника всей этой путаницы ("...Рембо, ты недостоин сам себя..."), то нужно признать, что, как это ни странно, больше всех повлиял на интерпретацию поэта до 1940-1950-х годов самый мещански ограниченный, недальновидный и недобросовестный из издателей и биографов Рембо, его "посмертный зять" Патерн Берришон. Он считал, заодно со своей женой - Изабеллой Рембо, фамильным правом подтасовывать и фальсифицировать документы, чтобы придать поэту "благообразный", с точки зрении семьи, облик.
Хотя Берришону не доверяли, а с каждым десятилетием его ложь по частям рассыпалась в прах, инерция, им возбужденная, действовала, и, вероятно, ее действие не иссякло и поныне. Одно из измышлений Берришона состояло в том, что Рембо якобы стоит рядом с Ницше и выше его, так как поэт не только самостоятельно выработал теорию "сверхчеловека", но и в противоположность философу-неудачнику воплотил ее в жизнь в Эфиопии. Особенно усердно фальсифицировался Берришоном эфиопский период жизни Рембо, документы о котором - письма из Африки - были в руках семьи. Цифры подменялись, и, таким образом, скромные сбережения, добытые в изнурительных походах непрактичным горе-предпринимателем, "для приличия" по крайней мере утраивались. Но Берришону получалось, что вечный ходок подвизался как некий сказочный конкистадор в панцире золотых слитков весом более полутора пудов. По манию зятя служба в торговом доме Барде и Кo и приторговывание на свой риск менялись местами: Рембо выступал как значительный негоциант. Он оказывался и влиятельным колониальным политиком, а неудачное во всех отношениях, кроме впечатления от невероятно трудного, продолжавшегося 21 месяц, похода каравана в 1885-1887 гг. по опасной, как лезвие меча, дикой дороге, предприятие по доставке ружей царю Шоа, будущему императору Менелику II, изображалось как взвешенный политический акт. который был рассчитан на объединение и обновление Эфиопии, готовил ее победу 1895 г над итальянскими войсками, соответствовавшую "французским интересам". Нелепое представление о Рембо-"колониалисте" частично обесценило наиболее известную беллетризированную биографию поэта, книгу Ж.-М. Карре "Жизнь и приключения Жана-Артюра Рембо" (русский перевод Бенедикта Лившица. Л., 1927).
В серьезной, деловой работе Марио Матуччи "Образ Рембо последних лет в Африке (по неизданным документам)" {См.: Matucci M. Le dernier visage de Rimbaud on Afrique (l'apires des documents ined.ts. Firenze; Paris, 1962, Подлинная картина африканских мытарств Рембо подтверждена Даниэлем Леверсом в его издании Рембо в серии "Ле Ливр де пош" (Париж, 1972).} на основе исчерпывающего охвата документов, в том числе и официальных итальянских бумаг 1880-1890 гг., написанных с враждебных африканской политике Франции позиций, показана полная неосновательность и нелепость утверждений о причастности Рембо к колониалистским интригам и работорговле.
Матуччи приводит сделанные в печати признания английской исследовательницы Инид Старки в необоснованности ее доводов, порочащих Рембо {"...Эта гипотеза также не опирается ни на какие документы... Предположение относительно торговли рабами исходило только от меня самой" (Письмо И. Старки от 30 июня 1939 г. Цит. по: Matucci M. Op. cit., p. 91-92).}. М. Матуччи напоминает о письме Рембо домой, в Шарле-Вилль, от 14 апреля 1885 г., таком же красноречивом в воссоздании бедственной жизни Рембо в Африке, как приводимые в нашей книге фотографии. Рембо рассказывает в письме о своей жизни в Африке: "...я не трачу ни су. Те 3600 франков (900 руб. годового жалования, по 75 руб. в месяц. - Н. Б.), которые я получаю, остаются у меня нетронутыми к концу года... Я пью одну только воду, и ее мне требуется на 15 франков в месяц! Я никогда не курю, ношу хлопчатобумажную одежду; все мои расходы на одежду не составляют и 50 франков в год. Здесь невыносимо трудная и дорогая жизнь..." {Rimbaud Arthur. Oeuvres completes/ Texle etabli et annote par Andre Rolland de Reneville, Jules Mouquel. Paris: Bibliotheque de la Pleiade, 1954, p. 408-409. (Далее: Р-54).}.
Причины страсти, приковавшей Рембо к мучившему и губившему его Востоку, не просты и не до конца понятны. Следуя смыслу последней воли обреченного, останки его надлежало бы поставить на бак уходящего на Восток корабля с выставленной из гроба и указующей путь к Эфиопии рукой. Так, согласно легенде, воспетой Низами и поэтами - его последователями, несли по империи гроб Искендера Румского (Александра Македонского) с выставленной разжатой ладонью, чтобы все видели, что и человек, обошедший и покоривший столько стран, не хочет ничего унести с собой в иной мир.
Как же получилось, что более полувека никем, может быть и Верденом, до конца не понятый разрушитель, сам лишь проблесками осознававший, что он творит, оказался - он, его творчество - замковым, скрепляющим камнем поэзии двух разделенных глубокой эстетической пропастью столетий?