— Итак, вы увидели его без темных очков и именно тогда обнаружили, что не были предметом его любви?

— Наверно, так.

— А тайна? Когда и как вы почувствовали, что здесь есть тайна?

— Как только он начал играть. Меня словно что-то заставляло пуститься в путь по дороге, манившей именно своей темнотой.

— Что-то?

— Что-то! И все. — Вдруг она слегка вскрикнула. — Теперь я знаю! Меня словно бы подталкивали к смерти. Любовная разрядка заставила меня возжелать смерти как высшего счастья, я захотела соединиться с ним, чтобы умереть в его объятиях.

— Умереть? Но почему?

— Не знаю. Я вдруг поняла, что счастье в самоуничтожении. Я вам об этом уже говорила. Стать ничем — вот блаженство, о котором я мечтала, пока тело содрогалось.

— Вы словно заново родились и стали другой.

Соня улыбнулась.

— Это метафора. Мне стыдно даже подумать, что я когда-нибудь встречусь с ним, буду молить его о любви. Нет! Этого я не сделаю никогда.

— Все равно бы ничего не вышло…

Она гордо вскинула голову, словно услышав оскорбление.

— По-вашему, я больше не могу ему нравиться? Мне не раз говорили, что я красивая.

— Дело в другом.

Я достал из папки визитную карточку, написал на ней свой адрес и положил на стол.

— Мне пора. Если я вам понадоблюсь…

Соня быстро поднялась.

— Нет, спасибо. Вы мне больше никогда не понадобитесь. Вы вели себя благородно, были очень добры, но… — Движением рук, выражением глаз она договорила остальное. — Я не желала бы вас больше видеть.

Я с улыбкой кивнул, помнится, с моих губ даже слетело что-то вроде «Разумеется!», но сам я отыскивал какую-нибудь уловку, чтобы вынудить Соню опять обратиться ко мне за помощью. И найти такую зацепку надо было сейчас же, пока мы не попрощались. Уже в дверях я еще и еще раз повторил все положенные формулы вежливости, уже выйдя на лестницу, попросил огня, чтобы зажечь сигарету, потом вспомнил, что забыл перчатки… Именно тогда на подмогу мне явился некий ангел.

— Подождите.

— Вы забыли что-нибудь еще? — с иронией спросила она.

— Да. Я забыл сказать вам, что того человека зовут Дон Хуан.

Я захлопнул дверь лифта и нажал на кнопку. Мне показалось, что лифт спускался чертовски медленно: я боялся, что по лестнице она спустится вниз быстрее и будет ждать меня там, а потом даст пощечину — за то, что я скрывал это раньше.

Я уже выходил из ворот, когда услышал, как она, перепрыгивая через ступеньки, мчится вниз. Я бросился бежать и, прежде чем она выскочила на улицу, нырнул в первый же боковой переулок. Я слышал, как она звала меня…

Едва я добрался до гостиницы, как дежурный сообщил:

— Вам звонила какая-то девушка. Пять раз за последние пять минут.

— Скажите, что я еще не вернулся. Повторяйте это, сколько бы она ни звонила. — И я разъяснил, что меня преследует некая назойливая особа и что я хочу спать. — А вот если позвонит один господин, итальянец…

Лепорелло не позвонил. Он явился в гостиницу на следующее утро и ждал в холле, пока я спущусь.

— Что вы сделали с Соней? Она разбудила меня бесчеловечно рано и потребовала, чтобы я привез вас к ней.

— Прямо сейчас?

— Сразу после обеда.

Было чуть больше половины двенадцатого.

— Тогда у нас есть время перекусить и побеседовать.

— Да, вполне. Я вас приглашаю. Ну позвольте мне сделать это! Я знаю один итальянский ресторан, где готовят лучшие в мире спагетти.

— Как дела у вашего хозяина?

— У Дон Хуана? Вы имеете в виду Дон Хуана?

— А у вас есть и другие хозяева?

Лепорелло хитро усмехнулся.

— Нет. В данный момент нет. Дон Хуану гораздо лучше. Утром ему сделали переливание крови. Свою кровь, разумеется, предложила Мариана… Бедняжка была так счастлива!.. Она изрекла нечто вроде того, что «Если уж нашей крови не суждено смешаться в наслаждении, пусть смешается в несчастье».

— Вот ужас!

— Нет, это трогательно. И даже красиво! Знаете, пожалуй, она стала мне нравиться. Женщина, умеющая так любить, заслуживает счастья.

— Но с Дон Хуаном она вряд ли его найдет.

— А со мной? Обо мне вы не подумали?

— Но любит-то она его.

— Это проще простого — осуществить некую любовную рокировку. Да вы ведь и сами не далее как вчера вечером сумели заинтриговать бедную Соню, пустив в ход театральный эффект, и, должен признать, сделали это весьма ловко. Но для чего? Тоже решили провести рокировку?

Мы дошли до Марсова поля, которое располагалось совсем недалеко от моей гостиницы. Лепорелло кивнул на пустую скамейку.

— Если вам охота поспорить, сядем. Сегодня у меня не то настроение, чтобы прогуливаться. Я чувствую себя не в своей тарелке. Любоваться весенними деревьями у реки — это ваше дело, меня они раздражают. Ненавижу весну, по-моему, так это просто дьявольская выдумка протестантов. В наших средиземноморских странах весны не бывает, не бывает всяких там промежуточных состояний — они только смущают душу, изматывают нервы… Сплошная маета…

— Для меня — нет.

— Ваше дело. Я говорю о себе. Итак, зачем вы подкинули бедной Соне эту приманку? Ну? Вам было мало ее откровений? Из них вроде вполне ясно, какими приемами пользуется мой хозяин… И как они вам?

— Совершенное барокко. Зачем столько накручивать? То, чего он добивался два месяца, призвав на помощь Космос, другой бы получил через две недели, без всякой мистики и метафизики. Разве не понятно, что Соня просто созрела…

— Нынче мой хозяин испытывает склонность к барокко, а вот раньше он предпочитал строгую классику. Ну ладно, обстоятельства меняются, и теперь он забавляется собственной виртуозностью. Это артист, ему нравится снова и снова доказывать свое всесилие. Вы когда-нибудь видели скрипача, который на одной струне исполняет Крейцерову сонату и заставляет пианиста аккомпанировать ему на одной клавише? Таков и мой хозяин.

— Подобные вкусы — явный признак упадка. Произведение искусства, в котором на первый план выносятся технические приемы, всегда декадентство: так маскируется бессилие воображения и творческое бесплодие.

Лепорелло расхохотался во всю глотку. Он смеялся так громко, что дамы, которые сидели неподалеку, приглядывая за белокурыми детишками, сердито оглянулись и поспешно встали.

— Ну и чушь вы сморозили. Вы заслужили…

Дамы удалились, а Лепорелло бросил на меня презрительный взгляд.

— Впрочем, заслужить-то вы заслужили, но меня такой вариант никак не устраивает. И мы никогда в жизни не избавимся от Сони! Открою вам секрет: я остановил свой выбор на вас по разным причинам. Мне понравилось ваше увлечение теологией — это обычно характеризует человека с лучшей стороны, а мой хозяин признателен вам за те прекрасные слова, которые вы ему посвятили. Но есть и главный резон. Я так настойчиво навязывал вам свою дружбу и даже открыл большую часть великой тайны в первую очередь, чтобы вы занялись Соней после того, как мой хозяин даст ей отставку. Я твердо полагал, что вы в этом преуспеете.

Я кисло улыбнулся. Сухо поблагодарил его и поднялся.

— Да не обижайтесь, не обижайтесь! — воскликнул он и схватил меня за полу пиджака, стараясь снова усадить рядом. — Не разыгрывайте мне здесь испанские обиды! В конце концов я и сам стал подумывать о Мариане и надеялся, что вы займетесь Соней. Помилуйте, чего тут обидного? Будто вы сами не начали к ней подкатываться! Соня — прекрасная девушка. Должен признать, таких обычно не бросают, хотя — как правило — ни одна из брошенных моим хозяином женщин такого обхождения не заслуживала. Среди женского племени они были лучшими из лучших. В былые времена любовь Дон Хуана выжигала на их судьбах трагическую печать, теперь нравы не те, да и хозяин мой стал неторопливее и тщательнее разрабатывает план атаки. Но, одерживая победу, — по-своему, разумеется! — он одновременно учит их быть счастливыми и в других руках. Вот в чем, друг мой, смысл его колоссальной творческой силы! Думаете, Соне суждено было бы стать счастливой, не узнай она его? Соня так и осталась бы интеллектуалкой — сухой, как виноградная лоза, — ведь, дожив до двадцати пяти лет, она даже из любопытства не завела интрижки. А теперь? Она словно едва распустившийся цветок, который открывается каплям утренней росы. Представьте, как прекрасен будет ее первый поцелуй. Если вы отказываетесь от нее из-за национальных предрассудков, значит, я в вас ошибся и вы — набитый дурак.