1916

* * *

Заботливый ключарь угрюмой старины, Я двери каменной коснулся дерзновенно, Где ждут рождения из тайны сокровенной На гулком мраморе начертанные сны... Здесь боги мирно спят в священной простоте, Здесь брошены в углах былых трагедий трубы, И люди молятся торжественной и грубой Из пены каменной рожденной красоте.

1916

Я целый день шатаюсь по дорогам, Хожу в деревни и сижу в корчмах. В мою суму дорожную бросают Потертый грош, творожную лепешку Или кусок соленой ветчины. Я вижу, как пирожница-Зима Муку и сахар на дороги сыплет, Развешивает леденцы на елках, И пачкает лицо свое мукой, И в нос украдкой песню напевает. Но вот - задумается хлопотунья, Забудет печь закрыть засовом плотным, И теплый дух, откуда ни возьмись, Повеет вдруг, и леденцы растают, И почернеет рыхлая мука. И вот по кочкам, по буграм и тропам Сначала робко, а потом смелее, Подняв рукою платье до колен И розовые ноги обнажив, Вприпрыжку, брызгая водой из луж, Уже спешит к нам девушка-Весна. Тогда на холм зеленый я взбираюсь, Гляжу из-под ладони в даль сухую И вижу, как развалистой походкой, На лоб надвинув вязаный колпак И потный лоб рукою отирая, К нам Лето добродушное плетется. Оно придет и сядет у дороги, Раскинет ноги в башмаках тяжелых, Закурит трубку и заснет на солнце. Но и над ним склоняется лицо Работницы, и сумрачная Осень Дремотное расталкивает Лето. И, пробужденное, оно встает, Зевает и бранится потихоньку, Чтобы, избави бог, не услыхала Работница печальной воркотни; И медленно, через леса и долы, Оно бредет развалистой походкой В неведомый никем простор. А Осень Спешит в сады, где соком благодатным Наполнены тяжелые плоды. Она весь день работает. В корзины Навалены и яблоки и груши. Из ячменя варят по селам пиво. От мертвых туш струится дым веселый, И пахнут воском ульи на припеке. Привет тебе, о благостная Осень, Питательница сирых и убогих, Склонившаяся над корзиной тяжкой, Откуда мерно падают на землю То рыжий колос, то созревший плод. И мы, бродяги, подбираем жадно В свои подолы сладкие подарки. Когда ж окончится страда степная И над скрипящими в полях возами Курлыканье раздастся журавлей, Я, бедный странник, подымаю руки И говорю: иди, иди, родная, Святая из святых. Да путь твой будет Душист и ясен. Да не тяготят Тебя плодов тяжелые корзины. И ты идешь, ведомая станицей Летящих журавлей. Идешь и таешь. И только плащ твой треплет на ветру. Еще мгновенье - и за поворотом Исчез и он. Кружится пыль, и листья Взлетают над холодною землей.

1916

ОСЕННЯЯ ЛОВЛЯ

Осенней ловли началась пора, Смолистый дым повиснул над котлами, И сети, вывешенные на сваях, Колышутся от стука молотков. И мы следим за утреннею ловлей, Мы видим, как уходят в море шхуны, Как рыбаков тяжелые баркасы Соленою нагружены треской. Кто б ни был ты: охотник ли воскресный, Или конторщик с пальцами в чернилах, Или рыбак, или боец кулачный, В осенний день, в час утреннего лова, Когда уходят парусные шхуны, Когда смолистый дым прохладно тает И пахнет вываленная треска, Ты чувствуешь, как начинает биться Пирата сердце под рубахой прежней. Хвала тебе! Ты челюсти сжимаешь, Чтоб не ругаться боцманскою бранью, И на ладонях, не привыкших к соли, Мозоли крепкие находишь ты. Где б ни был ты: на берегу Аляски, Закутанный в топорщащийся мех, На жарких островах Архипелага Стоишь ли ты в фланелевой рубахе, Или у Клязьмы с удочкой сидишь ты, На волны глядя и следя качанье Внезапно дрогнувшего поплавка, Хвала тебе! Простое сердце древних Вошло в тебя и расправляет крылья, И ты заводишь боевую песню, Где грохот ветра и прибой морей.

1918

ПТИЦЕЛОВ

Трудно дело птицелова: Заучи повадки птичьи, Помни время перелетов, Разным посвистом свисти. Но, шатаясь по дорогам, Под заборами ночуя, Дидель весел, Дидель может Песни петь и птиц ловить. В бузине, сырой и круглой, Соловей ударил дудкой, На сосне звенят синицы, На березе зяблик бьет. И вытаскивает Дидель Из котомки заповедной Три манка - и каждой птице Посвящает он манок. Дунет он в манок бузинный, И звенит манок бузинный, Из бузинного прикрытья Отвечает соловей. Дунет он в манок сосновый, И свистит манок сосновый, На сосне в ответ синицы Рассыпают бубенцы. И вытаскивает Дидель Из котомки заповедной Самый легкий, самый звонкий Свой березовый манок. Он лады проверит нежно, Щель певучую продует, Громким голосом береза Под дыханьем запоет. И, заслышав этот голос, Голос дерева и птицы, На березе придорожной Зяблик загремит в ответ. За проселочной дорогой, Где затих тележный грохот, Над прудом, покрытым ряской, Дидель сети разложил. И пред ним, зеленый снизу, Голубой и синий сверху, Мир встает огромной птицей, Свищет, щелкает, звенит. Так идет веселый Дидель С палкой, птицей и котомкой Через Гарц, поросший лесом, Вдоль по рейнским берегам. По Тюрингии дубовой, По Саксонии сосновой, По Вестфалии бузинной, По Баварии хмельной. Марта, Марта, надо ль плакать, Если Дидель ходит в поле, Если Дидель свищет птицам И смеется невзначай?

1918, 1926

ТИЛЬ УЛЕНШПИГЕЛЬ

Весенним утром кухонные двери Раскрыты настежь, и тяжелый чад Плывет из них. А в кухне толкотня: Разгоряченный повар отирает Дырявым фартуком свое лицо, Заглядывает в чашки и кастрюли, Приподымая медные покрышки, Зевает и подбрасывает уголь В горячую и без того плиту. А поваренок в колпаке бумажном, Еще неловкий в трудном ремесле, По лестнице карабкается к полкам, Толчет в ступе корицу и мускат, Неопытными путает руками Коренья в банках, кашляет от чада, Вползающего в ноздри и глаза Слезящего... А день весенний ясен, Свист ласточек сливается с ворчаньем Кастрюль и чашек на плите; мурлычет, Облизываясь, кошка, осторожно Под стульями подкрадываясь к месту, Где незамеченным лежит кусок Говядины, покрытый легким жиром. О, царство кухни! Кто не восхвалял Твой синий чад над жарящимся мясом, Твой легкий пар над супом золотым? Петух, которого, быть может, завтра Зарежет повар, распевает хрипло Веселый гимн прекрасному искусству, Труднейшему и благодатному... Я в этот день по улице иду, На крыши глядя и стихи читая, В глазах рябит от солнца, и кружится Беспутная, хмельная голова. И синий чад вдыхая, вспоминаю О том бродяге, что, как я, быть может, По улицам Антверпена бродил... Умевший всё и ничего не знавший, Без шпаги - рыцарь, пахарь - без сохи, Быть может, он, как я, вдыхал умильно Веселый чад, плывущий из корчмы; Быть может, и его, как и меня, Дразнил копченый окорок - и жадно Густую он проглатывал слюну. А день весенний сладок был и ясен, И ветер материнскою ладонью Растрепанные кудри развевал. И, прислонясь к дверному косяку, Веселый странник, он, как я, быть может, Невнятно напевая, сочинял Слова еще не выдуманной песни... Что из того? Пускай моим уделом Бродяжничество будет и беспутство. Пускай голодным я стою у кухонь, Вдыхая запах пиршества чужого, Пускай истреплется моя одежда, И сапоги о камни разобьются, И песни разучусь я сочинять... Что из того? Мне хочется иного... Пусть, как и тот бродяга, я пройду По всей стране, и пусть у двери каждой Я жаворонком засвищу и тотчас В ответ услышу песню петуха!.. Певец без лютни, воин без оружья, Я встречу дни, как чаши, до краев Наполненные молоком и медом. Когда ж усталость овладеет мной И я засну крепчайшим смертным сном, Пусть на могильном камне нарисуют Мой герб: тяжелый ясеневый посох Над птицей и широкополой шляпой. И пусть напишут: "Здесь лежит спокойно Веселый странник, плакать не умевший. Прохожий! Если дороги тебе Природа, ветер, песни и свобода, Скажи ему: "Спокойно спи, товарищ, Довольно пел ты, выспаться пора!"