Что-то в его голосе заставило меня остановиться и со страхом посмотреть на моего спутника.

— Её в июле расстреляли. — Семён тоже остановился. — В августе наши пришли, а в июле её расстреляли. За партизан. Она связная была. В лесопарк, между прочим, на связь выходила. И взяли её тоже тут. Ну, пошли!

— Не надо, — сказала я, стараясь не плакать. — Пойдём назад. Может, вообще всё это брехня — про удава.

— Чего ты боишься? — сказал Семён совсем другим тоном. — Теперь уже ничего — не так страшно. Я на то место часто хожу. А ты откуда знаешь про удава?

— Подруга сказала. Она своими глазами видела.

— Как же ты говоришь — брехня, если подруга сказала? Пошли!

И мы снова двинулись по раскисшей весенней дороге. Только теперь уже говорили, не замолкая. Про то, как в эвакуации я каждый день бегала в госпиталь для незрячих и читала им книги и письма, и однажды у Володи из пятой палаты вытащила из-под подушки марлевую верёвку, которую он свил по ночам. А он плакал и кричал, что всё равно удавится и не будет жить слепым, а потом он вдруг стал видеть и всё время говорил, что я его спасительница: если бы не вытащила верёвку, он бы ночью повесился. А Семён рассказывал об оккупации, как было страшно и противно смотреть на этих проклятых фашистов, и как он два раза ходил вместо мамы на связь, и как в тот страшный раз просил: «Давай я схожу, я быстрый, маленький, а ты совсем больная, в случае чего и убежать не сможешь…» Всё так и вышло. Если бы он, Семён, пошёл тогда, он бы вывернулся… А теперь он живёт у тётки — не родной, родной нету, а у партизанской тётки Настасьи, своей в доску, которая не скулит над ним и не называет горьким сиротинушкой, как соседки, а просто делает всё, что надо — вот и всё…

До лесопарка мы дошли часам к четырём. Последние километры мы снова шли молча — от усталости. Семён привык к дальним походам, а я окончательно выдохлась, ноги у меня гудели и горели, и только самолюбие мешало мне сесть прямо на дорогу и сказать: всё, больше не могу! Но лесопарк встретил нас такой свежей молодой листвой, таким птичьим звоном, такой влажно-фиолетовой россыпью фиалок, что я приободрилась. И снова вспомнила про удава. Почему девочку не освобождают? Очевидно, стрелять в змею нельзя — можно попасть в пленницу. А вырвать силой тоже невозможно: Муська говорила, что, как только приближаются люди, удав угрожающе шипит и начинает медленно сжимать девочку своими страшными кольцами.

Семён в ответ на эти рассуждения зеленел от ярости: слова «невозможно» он не признавал. Можно было бросить девчонке платок и бутылку с таким лекарством, от которого змея сразу бы заснула: Настасьиному брату дяде Феде давали это нюхать, когда отрезали в госпитале ногу. Или накинуть на голову удава петлю — называется лассо.

В общем, бродя по лесопарку, мы выработали больше десяти отличных планов освобождения пленницы, пока не поняли: нет здесь ни удава, ни девочки. Нет толпы, нет поседевшей матери: мы просто не встретили ни одного человека в своих скитаниях по лесу. Но в то, что подруга врёт, Семён поверить не мог.

— Значит, уже спасли, — сказал он. — Жалко, не увидели. Ну, айда назад!

Но сначала Семён ходил «на мамино место». Меня он не взял.

— Ну тебя, — сказал он, — потом спать не будешь. Тётка Настасья как пойдёт сюда — так спать не может. Ты не дрейфь, это совсем близко: в случае чего крикнешь, я услышу…

Он вернулся через пятнадцать минут, и мы вышли на дорогу. А вскоре нам неслыханно повезло: сзади затарахтела полуторка. Мы замахали руками, закричали и даже зачем-то начали подпрыгивать. Полуторка остановилась, и мы мигом оказались в кузове. Там было несколько молочных бидонов и сидел смешливый парень, немногим старше нас. Всю дорогу парень потешался над нами:

— Удав? Держал девочку? Вот смехота! Да я тут два раза в день проезжаю, — молоко из совхоза вожу, — я бы не знал? Не было такого! Ну смехота!..

— Нет, было! — ожесточённо повторил Семён. — Наш дружок сам видел.

— Дружок? Сам? — сказал парень и снова захохотал. — А вот мы сейчас зайдём в зоопарк.

И он крикнул в кабину через заднее окошко, в котором стекло было выбито:

— Вась, притормози у парка, на минуточку.

Зоопарк давно был закрыт, но и мы, и наш новый знакомый отлично знали дыру, сохранившуюся в заборе у зарослей бузины ещё с довоенного времени. Мы побежали по совсем уже тёмным дорожкам к террариуму белому домику с большими окнами. За толстым стеклом среди камней мирно дремал удав…

Уже потом я узнала, что удав действительно убегал. В первый же тёплый денёк он обнаружил трещину в стене домика, ткнулся в неё головой, ветхая стена подалась, и узник неторопливо выполз на дорожку, но был тут же замечен. В этот утренний час по зоопарку гуляли лишь бабушки с внуками, они подняли крик, прибежал сторож и водворил беглеца на место, а дыру в стене заделал цементом и кирпичом. Но слух уже родился и пополз быстрее любой змеи, обрастая по пути диковинными подробностями… И весь город заговорил о сбежавшем удаве и его несчастной пленнице…

Мы расстались с Семёном у входа в зоопарк — ему надо было к вокзалу, мне — в центр.

Он протянул мне твёрдую свою ладошку и сказал:

— Ас той… подругой… ты не водись. Набрехать своим — это ж подумать только!

Он ушёл, а я побрела домой, обдумывая, что скажу Муське. На нашей площадке стояли соседи, дверь квартиры была полуоткрыта, и из неё тянуло запахом валерианки. Сердце у меня оборвалось: я уже много раз видела, что бывает в домах, куда приносят похоронную…

С воплем я ринулась в комнату. Окружённая соседями, там лежала моя мама.

Глаза мамы широко открылись, будто она увидела привидение. Она протянула руки — и через мгновение мы обе рыдали, обняв друг друга, но не от горя, а от счастья. Не было в нашем доме похоронной, не было! Сегодня утром мама впервые услышала про удава и его пленницу, а когда обнаружилось, что меня нигде нет, мама решила, что эта пленница я! Муська ей ничего не сказала…

ГЛУПАЯ ЛИТА

— Где ты пропадаешь? — крикнули Валя и Нана. И задохнулись. Поэтому дальше им пришлось говорить по очереди.

— Там… — сказала Валя.

— В клубе… — сказала Нана.

— Дают собак…

— Немецких…

— Их привезли…

— Ещё вчера…

Тут они, наконец, отдышались и крикнули в один голос:

— Беги же скорее!

И я понеслась. Я толкала прохожих, прыгала через лужи и канавки и не обращала ни малейшего внимания на красный и зелёный свет. Привезли, привезли, не обманули! Я давно уже была членом клуба служебного собаководства, но вот собаки у меня не было. Я и занятия посещала, и всякие поручения клубные выполняла… И всё мечтала будет и у меня собака, большая, умная, верная. И совершенно моя. Нина Ефимовна — руководительница нашей группы юных собаководов — как-то сказала, что к нам привезут собак из немецких питомников и будут раздавать членам клуба. По правде говоря, я не очень-то верила в эти разговоры. И вот привезли!

Задыхаясь, я влетела во двор клуба. И замерла. Я ожидала увидеть двор, полный злобных красавцев псов, но во дворе было тихо и пусто. Неужели я опоздала?

— Что же ты так поздно? — огорчённо сказала Нина Ефимовна. — Я за тобой ещё вчера девочек посылала. Видишь, только две собаки и остались. Да обе… — и она махнула рукой.

И тут я сквозь слезы разглядела двух больших собак, привязанных в самом конце узкой и длинной клубной комнаты. В правом углу лежал боксёр — раньше я видела таких собак только на картинках. Он был невероятно худой. В левом — возилась какая-то неказистая лохматая собака. «Наверное, беспородная», — мельком подумала я. Всё моё внимание было в правом углу. Какой красавец — тёмно-шоколадный, с курносой, в тяжёлых складках мордой и совершенно человечьими глазами.

— Я была на школьном огороде, — сказала я и вытерла слезы. — Нина Ефимовна, а что, боксёра нельзя? Я бы его выходила.