– Ой, вы видели! Видели, что кидают! – заметался вдоль колонны Остряков, или попросту – Остряк, классный шут и паникер по совместительству. – Глядите, что тут написано! – Глаза у него так и горели.

– Отдай! – крикнула Кошкина и вырвала у него листок. – Надо немедленно отдать все эти бумажонки Маргарите. Вы что, не поняли? Это же провокация ЦРУ. Они сейчас за нами наблюдают и смотрят, как мы к этим листовкам отнесемся. И фотографируют наверняка. Кто спрячет – можно вербовать.

– Кошкина, прячь листок немедленно! Тебя завербуют, станешь двойным агентом! – заржал Кирша.

Кошкина кинулась поднимать листовки. Их было довольно много. Девчонки ей помогали. Мальчишки хихикали. Кирша старался каждый припечатать грязным ботинком прежде, чем Кошкина успевала его поднять. Лена оглянулась и спрятала свою листовку в карман. Щеки ее пылали. Не то что ей было страшно. Но она чувствовала – опасность.

– Шизофреник какой-то выпендрился, – ухмыльнулся Кирша. – Но его найдут.

– Войну в Афгане прекращать нельзя, иначе туда американцы войдут, – насупив брови, произнес Ник Веселков. – Мы скоро победим. Я это знаю.

После майских праздников в школе, столкнувшись со Стеном, Лена рассказала об этом нелепом случае.

– Листовка у тебя? – спросил Алексей.

– Ага. – Лена полезла в карман – показать.

– Выброси.

– Что?

– Выброси! – приказал Стен. – Порви и выброси.

Подозрение шевельнулось. Но Лена не позволила себе поверить. И спросить не посмела.

За следующие несколько дней Лешка сильно переменился. Порой говорил невпопад. Смеялся не к месту. Но чаще хмурил брови и молчал. Написал контрольную по математике на тройку, а на уроке литературы отказался отвечать. Пару ему не поставили, но литераторша несказанно удивилась. На переменках он уходил из школы, а когда возвращался, от него пахло табачным дымом. Лена остерегала: поймают, будет скандал. Но Лешке везло: когда завхоз с учителем по физре выходили на облаву, Стен всегда оказывался в школе. Прежде Лешка предпочитал чтение или походы в кино, теперь почти каждый вечер у него в доме собирались друзья. Он таскал у матери сигареты «ВТ» – она всегда покупала их блоками. Много болтали. Об истории, о политике, о книгах. Спорили, но как-то через силу. Кирша острил, Дроздов скучал, Ник Веселков внимательно слушал.

Когда поздно вечером гости уходили, оставалась тяжесть на душе, синеватый табачный дым в комнате, да пепельница, полная теплых окурков. Никогда прежде Стен не испытывал такой тоски, как в те дни, когда сделав один-единственный шажок в сторону, он очутился на краю пропасти. Кто мог подумать, что обрыв так близок? Никто не знал, что падать так страшно. Если бы он мог, то вырастил бы себе крылья. Но Алексей по складу своей души был рационалистом и не умел летать.

Иногда ему казалось, что происходящее – сон. Бывают такие сны: тошнотворные в своей реальности, где вечно проваливаешься в выгребные ямы, гоняешься за мерзкими тварями по помойкам, ловишь их, а они кусаются, потом тебя бьют, а ты не можешь дать сдачи. Так спишь, спишь и наконец понимаешь, что жизнь – один из таких снов.

Но при этом ты всегда знаешь, что это только сон. И когда-нибудь ты должен проснуться.

Лена долго не понимала, зачем Стен это сделал. Своего рода самоубийство, только в особо изощренной форме. Впрочем, тогда многие предчувствовали перемены и ждали год за годом, когда же все кончится и начнется новая жизнь. Яркая, интересная, легкая.

Где-то сразу после Дня Победы Дрозд и Стен подрались. Они и прежде цепляли друг друга, выясняя, кто в классе лидер, и всякий раз при помощи кулаков – иных доводов Дрозд не признавал. Он был почти так же высок, как Стен, но шире в плечах и гораздо сильнее, хотя и не обладал ни яростью, ни ловкостью противника. Дроздов пару лет занимался боксом, Алексей посещал подпольную секцию каратэ, каждый из них порой оказывался бит, но чаще верх брал Стен, и это гораздо сильнее, чем интеллектуальные выкрутасы соперника, раздражало Дрозда. В этот раз опять победил Стен, и Дроздов долго ходил с синяком под глазом и распухшей губой, всем встречным заявляя, что столкнулся с машиной, но вовремя вскочил на капот.

В тот же день Кирша, Ник Веселков и Стен затащили Острякова в туалет, раздели до трусов, и в таком виде бедняга Остряков явился на урок математики. Математичка никогда и никому не писала замечаний – она просто отправила полуголого ученика искать разбросанную по коридору одежду, потом посмотрела на Стена и осуждающе покачала головой. Лешка просидел весь урок, опустив голову и что-то чиркая в тетради, но вряд ли он решал уравнения. Кирша называл происходящее римскими игрищами. Это было интереснее, чем кидаться друг в друга стирательными резинками или прилеплять жвачки на стул соседу.

Лене Никоновой все это не нравилось. Она чувствовала: случилось что-то плохое. Но вот что – догадаться не могла.

В эти дни она с Лешкой необыкновенно сблизилась. Он был человеком удивительным. (Как это ни больно, она должна была думать и говорить о нем именно так «был», в прошедшем времени). У него был один недостаток – он порой бывал слишком серьезен, а если начинал дурачиться, то как-то через силу и часто шутил невпопад. Порой это вызывало недоумение. Но все равно Лена за несколько дней их скорого сближения влюбилась в него по уши. А он? И тогда, и сейчас она боялась этого вопроса. Теперь-то она знала, что Стен находился в подвешенном состоянии, со дня на день ожидая, когда это произойдет, то есть, когда люди оттуда явятся за ним. Ему нужен был кто-то рядом, чтобы заглушить противную пустоту в груди. Просто был. Слышать дыхание, коснуться чьей-то руки и ощутить тепло. А может быть – все не просто?

Он подарил ей свою фотографию и даже надписал ее: «Дорогой Лене на память». Тогда она никому эту фотографию не показывала. Потому что Алексей получился на фото некрасивым – так ей казалось тогда. Он вообще был не фотогеничен, но в жизни его многие называли симпатичным. Потом, спустя много лет, когда все уже потеряло смысл, она отыскала фотографию, поставила ее на сервант и поняла, что была несправедлива: в шестнадцать лет Стеновский был необыкновенно обаятельным. Она не могла представить, каким бы он стал теперь, в тридцать. Только ему никогда уже не будет тридцать. Подруги, глядя на фото, всегда поддакивали: «Интересный парень». Они не верили, что он когда-то существовал. Лена придумала его, чтобы объяснить свое унизительное незамужнее положение.

В тот день Алексей после уроков пошел провожать Лену.

– Поднимемся ко мне, – предложила она, когда они остановились около ее подъезда. – Дома никого нет. Мои в гостях.

Она понимала, что совершает несусветную глупость, но не могла остановиться. Поднялись наверх. Лена усадила Алексея в гостиной – так именовалась комната родителей – и велела подождать. По ее лицу и таинственному виду Стен должен был догадаться, что сейчас случится нечто замечательное. Через несколько минут она вернулась. Вместо формы на ней было короткая юбка и желтая кофта из полупрозрачного шифона.

– Ну как? – спросила она, жеманясь.

– Обалдеть, – отвечал Алексей.

Теперь-то она знала, что выглядела ужасно.

– Сейчас устроим прием, как в лучших домах Европы, – пообещала юная красавица, вытаскивая из бара начатую бутылку «Алазанской долины» и коробку шоколадных конфет.

Сервировка стола заняла несколько минут. Стеновский разлил по фужерам остатки замутненного осадком вина.

– За тебя, – сказал он и поднял бокал.

В ответ Лена кокетливо улыбнулась и пригубила вино.

«Кошка просто умрет от зависти, когда я расскажу ей об этом», – подумала она.

Лена откинулась на спинку дивана, и Алексей расценил ее жест как приглашение к действию. Он обнял ее, и Лена не попыталась его оттолкнуть, лишь плотно сжала губы, когда он поцеловал ее. Потом Стен попытался расстегнуть кофточку, но запутался в пуговицах. Тогда он просто вытащил блузку из-за пояса юбки. Рука скользнула по гладкому шелку сорочки наверх, к груди.