Туман внезапно рассеялся, и в Цикламеновой роще, где была нора духоты, стало биться море. Сперва казалось, что оно бьется головой о берег, раскаиваясь или пытаясь вспомнить, где оставило ключи от вчерашних иллюзий. А потом показалось, что оно голодно и хочет насытить себя бурлящим песком бурлесок.

Море было отражением духоты: духота устала питаться иллюзиями дарившего лилии, потому что он уже очень давно не дарил цветов и даже не звонил ей, а вызывать воспоминания о нем у нее больше не получалось - ее память затворилась в себе, завернувшись в четверговые листья Собачьего Hюха. Так духота сотворила море.

Море было ее зеркалом. Оно считало себя язвительным. А на самом деле просто наслаждалось одышкой прямоты. Духота назвала море Алексеем. А его наслаждение прямотой - Jester. А вообще ей хотелось, чтобы море было ее зеркалом.

Духота пыталась насытить свою голодность отношениями с ёжиком и успокоиться в объятиях бобра. Попытки доставляли её необычные эмоции, как креветки любителю трюфелей, наружу, рассыпая по губам утреннюю пудру улыбки. Духота жила в Цикламеновой роще, а ёжик и бобер - в городе. Белая лошадь жила медвежонком, а медвежонок - белой лошадью. И духота иногда хотела переехать в город и поселиться в большом многоэтажном доме серого цвета. Только к этому дому нет дороги из желтого кирпича и никогда не будет, потому что в этом городе не было желтого кирпичного заводика. Да и свечного тоже. Поэтому духота так и не нашла дороги к серому дому.

Как пошить сарафан

Стремительно надвигалось лето, подглядывая правым глазом в щелочку мая сквозь ветки можжевельника. Поэтому нужно было сшить сарафан.

Чтобы пошить сарафан, нужно иметь массу предметов и привычек, игольницу в виде шляпки или сердечка из бордового плюша, отсутствие заржавленности на иглах (хотя ёжик всегда угощал ее шляпку свежими иглами, так что здесь проблем не было). Проблема могла возникнуть в другом: какого цвета пошить сарафан и из какой материи - ситца или сатина. Ситец возникал в ее восприятии мелкими бирюзовыми цветочками, а сатин грозил быстро возникающей линялостью на швах.

Духота любила устойчивость цвета. А еще у духоты были маленькие, плоские, как камбалки, портновские мелки. И она хотела ими порисовать. Только никак не могла понять, где у мелка-камбалки рот, а где хвост. Потому что не могла оставить мелок без улыбки. А плавать и без хвоста можно.

И духота отправилась в магазин диванных подушек, потому что именно там был отдел тканей для сарафанов. Сарафан можно было пошить из тафты для тахты, тюля для тюльпана, хлопка для холопа, лёна для клёна, сатина для кретина. Hо ей всё-таки понравился ситец с маленькими бирюзовыми цветочками. Как будто незабудки расцвели на заснеженном по самые уши полю.

Белая лошадь долго обмеряла духоту взглядом и негнущейся линейкой. А сантиметр почивал на лаврах в банке для специй и не желал работать. Он страдал манией величия. А белая лошадь не страдала манией величия, она страдала от оводов, поэтому в общении с духотой, иногда становящейся лягушкой, видела свою выгоду.

А еще духота не квакала, потому что глубоко внутри всё еще оставалась душой ветра. И белая лошадь сказала, что ей к лицу эта расцветка, да и ткань линять не будет. И еще белая лошадь пригласила духоту как-нибудь заглянуть к ней в гости. Как-нибудь попозже.

Духота возвращалась из города в Цикламеновую рощу и думала: как хорошо, что скоро лето. Уже напряглись бутоны цикламенов, мышцы цветков светились сквозь прозрачность их намерений - раскрыться навстречу солнцу и опылению тычинок. А некоторые стрекозы уже пилотировали пространство над рощей, потому что они заранее выбирали себе бутоны цикламенов для отдыха после брачных игр. Так хорошо пригласить девушку прогуляться по берегу моря по имени Алексей, а потому уложить ее, оплодотворенную и удовлетворенную, отдыхать на самый яркий цветок. Хорошо, что духота создала море. Конечно, это не Hицца и не Копенгаген, но тоже отдает экзотикой.

Дважды духота разворачивала левый краешек зеленой упаковки и прикасалась средним пальцем правой руки к отрезу материи.

Hо ёжик не носил сарафанов.

========================================================================== Oleg Docenko 2:5020/400 26 Jun 03 06:50:00 Татьяна Краюшкина

Переезд в новый дом

Пришла повестка о переезде в новый дом. Ее три уставшие ноги волочились по мелкой майской пыли, а лапотки, снятые кальки с венериного башмачка, сочились усталостью. Сочиво было малостью, переполнившей канкан ритма. Сплетенная крючком мелодия жизни вновь стала казаться оборванной нитью: один хвостик - маленький-маленький - безжизненно висел из уже сплетенного изделия, а второй, еще не начавший выплетаться узором сначала плелся послушно за волей духоты, а потом просто взял и оборвался. И всё потому, что она оглянулась назад. Вдруг осознание того, что всё кончилось, даже иллюзии, что даривший лилии никогда не будет с ней, задышало в затылок. Духота попыталась повернуться на 180 градусов, но дыхание осознания не прекратилось, а напротив, услужливо продолжало дышать: теперь - ей в лицо. И она посмотрела своему страху в глаза.

Потому что это и был ее главный страх. Потому что она всё еще качала в люльке самоабортированный зародыш надежды, что даривший лилии вернется к ней навсегда. Или хотя бы внезапно позвонит в дверь и вернется к ней на пару часов. Раньше она дышала этой парой часов. Они были ее кислородной маской.

Теперь они стали болотной гнилью. Потому что он никогда не вернется к ней.

Ушедшие не возвращаются.

И она пошла к морю по имени Алексей. Она села на берег моря и заплакала. Слёзы пытались перегнать другу друга - кто раньше осолонит ее шею - и дальше - к груди. А она всё плакала и плакала, потому что никак не могла избавиться от всей этой любви, накопившейся в ней к дарившему лилии, почковавшейся в ней, как микробы, и заразившей всё ее тело и даже немного душу. Потому что этой любви было гораздо больше, чем самой духоты. А духота была всего лишь женщиной. Женщиной, которая сидела на берегу моря по имени Алексей и плакала.

А Алексей целовал ее бедра. Hачался вечерний прилив.

Повестка тайно наблюдала за духотой. И жалела и ее, и себя. Жалела свои истертые лапотки и ножки, жалела истертую об осознание бессмысленной надежды любовь духоты и ее недоцелованные лилиями губы. Жалела то, что духота никогда больше не будет источать столь терпкий мирро любви. А будет просто жить дальше в пустоте, наполненной обывательством и бытом, стараясь больше не отдавать своей любви никому, а забирать себе все нотки симпатии каждого встречного.