- А документ у тебя есть? - не унимался сержант.

- Есть, - задорно сказал мальчик и разнял руки, которые он до того держал за спиной, чтобы вынуть из нагрудного кармана френча документы.

- Вот документы.

- Так, - сказал сержант. Близко поднеся в полутьме бумажку к глазам, он прочитал там, что Андрей Гота, ефрейтор, является партизаном отряда имени Суворова.

- А откуда ты родом?

- Из Радваны, - сказал мальчик.

При словах "из Радваны" сидевший до этого за столом чехословацкий подофицер с двумя ленточками чешского "Боевого креста" и "Красной звезды" на френче поднялся и, вглядываясь в полутьму, спросил:

- Из Радваны?

- Из Радваны, - повторил мальчик.

- Слушай-ка, - сказал подофицер, - ты там с какой стороны?

- С той, что за дорогой, - ответил мальчик.

- Ты там Гогу Штепана не знал?

- Знал.

- А где он?

- В Россию ушел.

- А откуда ты знаешь?

- А он мой отец.

В хате на несколько секунд наступило молчание. Подофицер вглядывался в мальчика. Тот, немного привыкнув к полутьме, смотрел на подофицера.

Подофицер стоял не двигаясь у стены. Мальчик тоже стоял не двигаясь, а потом вдруг сделал несколько шагов вперед, и только тут все заметили, что он сильно хромает, волоча правую ногу.

Мальчик порывисто сделал еще два шага вперед, споткнулся на хромавшую правую ногу и чуть не упал.

И только в эту секунду остолбенело стоявший до этого подофицер сделал первое, тоже порывистое движение, шагнул к мальчику и, схватив за локти, не дал ему упасть.

Так они простояли секунду или две, а потом отец отступил назад к стене и повел сына, держа его за локти и глядя ему в лицо. Он его довел до скамейки, на которой сидел сам, и так же молча посадил его, а сам сел рядом. Повернувшись к сыну вполоборота, отец долго молча смотрел на него.

Трудно сказать, что означал этот взгляд: то ли он смотрел и все еще не верил, что это его сын; то ли подбирал слова, какие можно сказать в такую минуту.

- Ну что ж, здравствуй, - сказал наконец отец, пожав руку мальчика.

Он не обнял его, не поцеловал, а именно подал ему руку, как солдат солдату. Если бы его потом спросили, почему он тогда не обнял и не поцеловал сына, он, может быть, даже и не объяснил бы, почему так вышло, но тогда его потянуло именно пожать руку сыну.

- Здравствуй, - сказал сын.

- Ну как мать? - спросил отец.

- Не знаю, - ответил сын, - давно не был.

- А брат?

- Не знаю, - повторил сын, - полтора года не был дома.

Они оба снова замолчали.

- А я тебя не сразу узнал, - нарушил молчание отец. -Шесть лет прошло.

- И я тебя не узнал, - сказал сын. - Здесь темно.

- Да, со свету почти ничего не видно, - согласился отец и, помолчав минуту, спросил:

- Ты что же, в партизанах?

- В партизанах, - сказал сын.

- В каком отряде?

- Суворовском, - ответил сын.

- Когда вышли из тыла? - спросил отец.

- Сегодня ночью.

- Что хромаешь?

- Ранен.

- А-а! - протянул отец. - Сильно ранен?

-Нет.

- Куда идешь?

- В госпиталь.

- А где госпиталь?

- Тут в деревне, говорят.

- Ну, идем, я тебя сведу.

- Идем.

Они поднялись и, молча обходя столпившихся за эти минуты вокруг них людей, пошли к дверям. Отец обнял сына за пояс и незаметно поддерживал его.

Они прошли десяток шагов, сын - сильно хромая, отец -поддерживая его. Вдруг отец покосился на пояс сына, который оттягивали три гранаты и парабеллум.

- Может, снять? Легче будет идти.

- Ничего, - сказал сын, - я все время так хожу.

- Где госпиталь? - спросил подофицер, когда они подошли к регулировщику, стоявшему на перекрестке.

- Налево восьмой дом, - буркнул регулировщик, которому, видно, уже в сотый раз за день задавали этот вопрос.

Сын повернулся, сделал два шага и, застонав, припал на ногу. Лицо его стало бледным как бумага.

- Больно? - спросил отец.

- Ничего.

- Больно? - настойчиво повторил отец.

И, вдруг, уже не спрашивая, после многих лет разлуки впервые ощутив свои отцовские непререкаемые права, подхватил сына правой рукой под мышки, левой рукой под колени, легко поднял его на воздух и, широко шагая, понес к тому восьмому дому с левой стороны, в котором, по словам регулировщика, должен был помещаться госпиталь.

- Я сам дойду, - пробовал спорить сын, но отец ничего не отвечал.

Он донес сына до здания госпиталя, который помещался в одноэтажном каменном доме с надписью "Колониальная торговля". Он поднялся по затоптанной грязными ногами лестнице, все еще держа сына на руках, внес его в приемный покой и, все так же не спуская с рук, ждал, пока сестра зарегистрирует поступление нового раненого. И потом вслед за санитаркой пошел по коридору в предоперационную палату, куда должны были положить сына.

Он пихнул ногой дверь и вошел в палату и, только здесь спустив его с рук, положил на свободную койку.

Сын лежал на койке по-прежнему бледный, зажмурив глаза. Должно быть, ему было очень больно. Он притерпелся к боли и ходил, а потом, когда отец взял его на руки, вдруг почувствовал боль. И сейчас, положенный на эту койку, из маленького человека, старавшегося быть солдатом, стал тем, кем и был на самом деле, - смертельно усталым, да к тому ж еще и раненым ребенком.

Сначала отец стоял рядом и смотрел на него сверху, потом опустился на колени рядом с койкой и приблизил свое лицо к лицу сына. Он забыл о том, что стоит на коленях, и когда пришла молоденькая женщина-хирург, он отвечал на ее вопросы, все так же стоя на коленях.

Вслед за женщиной-врачом подошла курносая, толстая, рябоватая сестра. Она сняла с мальчика сначала левый сапог, потом взялась за правый.

Мальчик застонал, открыл глаза и снова закрыл их.

- Отойдите, - сказала женщина-врач, - я сама.

Вытащив из кармана халата большие хирургические ножницы, тем резким спокойным движением, которым она, наверное, оперировала людей, лежавших на операционном столе, она разрезала сверху донизу правое голенище и, придерживая ногу за колено, резким рывком сняла сапог.

Мальчик только глухо и коротко вскрикнул и замолчал. Пальцы на ноге у него побелели от потери крови, а пятка, куда попала пуля, вспухла и стала лиловой.

- Будете оперировать? - спросил отец у врача.