Глубокое раздумье пришло ко мне в одиночной камере тюрьмы, куда меня отправили за побег из колонии. Почему я, человек, сижу за каменными стенами, за железной дверью? За окном ходят, разговаривают, смеются свободные люди. Почему я здесь?

Можно рассказывать небылицы товарищам. Можно соврать следователю. Можно промолчать на суде. Самому себе не солжешь. Даже если очень хочется оправдаться перед самим собой.

Я был один в камере. Меня никто ни о чем не расспрашивал, не нужно было притворяться, придумывать, я спрашивал себя и сам себе отвечал. И тогда появилось сомнение, а за сомнением самое для меня страшное прозрение: я понял, что совершил преступление против себя.

Общество... Государство... Закон... Эти слова тогда меня не волновали, их значение открылось гораздо позже. Преступление против себя я понимал так: сам, своими руками загнал себя в тюрьму...

Мне сказали: посиди, подумай, сделай вывод. Администрация постоянно наблюдала за мной. Когда я попросил книги, а их в тюремной библиотеке не оказалось, мои "стражи" сходили в городскую и принесли мне, преступнику, эти книги.

Я читал запоем: днем, вечером, ночью. Меня не тревожили. И книги научили меня думать, говорить правду самому себе. Тогда-то я и спросил себя: мог бы я жить, не совершая преступлений? И ответил: да, мог, если бы с детства, смолоду научился думать. Тогда бы я понял, что надо бежать от чудовища, имя которому - преступление, потому что оно пожирает людей.

И все же, выйдя на свободу, я при слове "милиция" сразу вспоминал о тюрьме. Милиция нас ловит и сажает. Ненавижу!..

Александр Васильевич опрокинул мои представления о людях в форменных шинелях.

...Прошли годы. Я, кадровый рабочий завода, снова вхожу в знакомый кабинет, чистый и немного пустоватый: несколько стульев, сейф в углу, у окна письменный стол, за которым полковник милиции.

- Вы ко мне?

- К вам.

Он не узнал меня. В последний раз мы встречались более пяти лет назад.

- Сегодня у меня приема нет, но если у вас что-нибудь срочное... Петр Павлович?

Он встает из-за стола, крепко жмет мне руку. До чего мне радостно его видеть! Я широко улыбаюсь. Ему тоже, кажется, приятна наша встреча, потому что он говорит вошедшему подполковнику:

- Переключите на себя мой телефон. И вызывайте только, если будет что-то срочное. - Обернувшись ко мне, говорит: - Ну, рассказывайте, Петр Павлович, как жизнь?

- Александр Васильевич... - говорю я и смолкаю.

- Да. Слушаю вас.

- Вот вы тогда помогли мне. Отогрели душу. Скажите, почему?

Вместо ответа он снимает телефонную трубку, вызывает секретаря.

- Принесите, пожалуйста, папку с письмами и журнал приема посетителей.

- Вот я сейчас отвечу на ваш вопрос. Слушайте.

Он называет имена, фамилии, место жительства каждого, кто когда-то, как и я, приходил к нему.

- Вот этот... Ссорились мы с ним, ух как! А теперь пригласил меня на свадьбу. Горный заканчивает. Вон куда пошел! А с этим парнем пришлось еще долго заниматься. Не хотел работать. Сейчас общественник, с безнадзорными детьми возится. Наш помощник.

Я не запомнил всего, что рассказывал полковник. Из длинного перечня имен и судеб могу сейчас назвать лишь несколько.

- Вот Потапов, - говорит начальник райотдела, листая журнал, - он был у меня 24 февраля 1969 года. Туберкулез у него. Да и печень больная, сердце неважное. Отбыл пятнадцать лет - не шутка. Попробовали мы его прописать, ан нет, не имеем права. Рецидивист... А его лечить надо. Позвонили в больницу... - Полковник закрывает журнал, голос его звучит строго. Попросил положить, так, мол, и так... Будем добиваться для него права поселиться. В общем, уладим.

Потом мы опять говорили о литературе, о полюбившихся книгах. Наконец, прощаемся. Он провожает меня до дверей кабинета.

- Наведывайтесь. Звоните.

- Спасибо. Обязательно позвоню. До свидания, Александр Васильевич!

Рассказчик умолк. Слышно было, как в соседней комнате стучали костяшками домино. Кто-то крикнул:

- Петр Павлович, к Федору Григорьевичу.

- Ну, товарищи, мне пора. У нас уже такое правило, за десять-пятнадцать минут до конца обеденного перерыва все мастера собираются к начальнику цеха.

Он энергично поднялся, крепко пожал нам руки и уверенной походкой пошел по цеху.

Е.ПАНОВА,

старший лейтенант

внутренней службы

НАЧАЛЬНИК ОТРЯДА

Лицо у Раисы Шакировны худощавое, чуть скуластое, густые брови вразлет, упрямая линия рта, гладкие черные волосы на прямой пробор. Молодые, с добрым блеском карие глаза. Нет, она скорее походила на учительницу, чем на воспитателя колонии, профессию которого мы непременно связываем с такими понятиями, как "лишение свободы", "наказание", "штрафной изолятор"...

Вместе с Раисой Шакировной мы рассматриваем старые фотографии. Скуластая татарочка в смешной - до пят - шинели, в простеньком платьице с косынкой на голове. Нежное матовое лицо и твердый, даже суровый взгляд.

- Прямо-таки "комсомольская богиня" из песни Окуджавы, - шутит Ширинская. - Юношеский максимализм - весь на лице...

Обостренное чувство справедливости, неприятие всего чуждого высоким понятиям морали и нравственности Раиса Шакировна, сохранила на многие годы. Природная доброта и горячее сердце помогали ей разбираться в людях, понимать их слабости.

Детство Ширинской пришлось на первое десятилетие Советской власти. Это были годы, когда дети быстро взрослели, рано начинали самостоятельную жизнь.

Воспитывали сестер Ширинских новая советская школа, первые пионерские отряды, комсомол. Слова "мы наш, мы новый Мир построим..." - для Раи не были лишь строкой из песни. Как и большинство ее сверстников, она сама строила этот новый мир, а потому со всем жаром юной души выполняла все, что ей поручали. Комсомол направил ее в органы ГПУ.

Маленького худенького пятнадцатилетнего подростка усадили за пишущую машинку.

- Не хочу быть пишбарышней! - бунтовала девчонка.

- Подрастешь вот настолько, - начальник отделения с улыбкой отмерял пальцами сантиметров десять.

...

В книге отсутствовали стр. 383-390 (OCR Zmiy).

...

П.ВИТВИЦКИЙ

РОДИНКА

...